Ницшеанство в «овечьей шкуре»

Знаменитая ницшеанская идеологема «смерти Бога» означает не только нигилизм в отношении исторического Христианства, или антиклерикализм, но является также предпосылкой для своего рода новой догматики, парадигмы новой религиозности. То есть, метафорическое выражение «Бог умер» у Ницше означает, что умерли прежние («средневековые», «византийские», «католические», одним словом, церковные) представления о Божестве, тем самым, освободив место в религиозном сознании человека для альтернативных представлений этого же рода, или (выражаясь столь же «высокопарно») для «рождения Бога», по банальному принципу «свято место пусто не бывает», или «Король умер… Да здравствует король!».

«Величайшее из недавних событий – что “Бог умер” и что вера в христианского Бога стала чем-то не заслуживающим доверия – начинает уже отбрасывать на Европу свои первые тени. <…> с каждым днем наш старый мир должен выглядеть для них все более закатным <…> мы еще находимся под слишком сильным воздействием ближайших последствий этого события – и эти ближайшие последствия вовсе не кажутся нам, вопреки, должно быть, всяким ожиданиям, печальными и мрачными, скорее, как бы неким трудно описуемым родом света, счастья, облегчения, просветления, воодушевления, утренней зари… В самом деле, мы, философы и “свободные умы”, чувствуем себя при вести о том, что “старый Бог умер”, как бы осиянными новой утренней зарею; наше сердце преисполняется при этом благодарности, удивления, предчувствия, ожидания, – наконец, нам снова открыт горизонт, даже если он и затуманен; наконец, наши корабли снова могут пуститься в плавание, готовые ко всякой опасности; снова дозволен всякий риск познающего; море, наше море снова лежит перед нами открытым; быть может, никогда еще не было столь “открытого моря”. <…> мы, безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, – вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна… А что, если именно это становится все более и более сомнительным, если ничто уже не оказывается божественным, разве что заблуждением, слепотою, ложью, – если сам Бог оказывается продолжительнейшей нашей ложью?» (Ницше Ф. Веселая наука. Кн. 5, § 343-344 / Ницше Ф. Полн. собр. соч. в 13 т. М., «Культурная революция», 2014. Т.3. С.525-528).

Иными словами, «смерть [старого] Бога» в ницшеанстве является выражением  наступления новой эпохи в истории религии, когда на место Христианства приходит новая вера, или вера в «нового Бога». Конечно, такие революционные воззрения возникают у Ницше отнюдь не на пустом месте, потому что вся предшествующая немецкая философская мысль подготавливала почву для такого провозвестия, по сути, утверждая то же самое, лишь делая это не в такой радикальной форме.

«…нигилизм, как разумел его Ницше, не покрывается тем чисто негативно представляемым состоянием, когда люди уже не могут веровать в христианского Бога библейского откровения. <…> Для Ницше христианство — это феномен церкви с ее притязаниями на власть, феномен исторический, феномен светской политики в рамках складывания западного человечества и культуры нового времени. В этом смысле так понимаемое христианство и христианский дух новозаветной веры — не одно и то же.  И жизнь далеко не христианская может утверждать христианство, пользуясь им как фактором силы, и, наоборот, христианская жизнь отнюдь не непременно нуждается в христианстве. <…> Когда же начинает исчезать незамутненная, определяемая церковью вера в Бога, а в особенности ограничивается и оттесняется на задний план вероучение, богословие в его роли задающего меру объяснения сущего в целом, то в результате этого отнюдь не разрушается еще основополагающий строй, согласно которому земная, чувственная жизнь управляется целеполаганием, заходящим в сферу сверхчувственного. Авторитет Бога, авторитет церкви с ее учительной миссией исчезает, но на его место заступает авторитет совести, авторитет рвущегося сюда же разума» (Хайдеггер М. Слова Ницше «Бог мертв» / Хайдеггер М. Работы и размышления разных лет. М., 1993. С. 168-177).

То есть, как всегда, новая религия (или то, что мы называем новым гностицизмом как сакрализированным гуманизмом) претендует на то, чтобы быть «истинным христианством», отрицая в историческом Христианстве (канонической Церкви) именно истинную религиозность, искажение подлинной сакральности, даже если эта новая религия, как в случае Ницше, носит чисто атеистический и посюсторонний характер. В этом плане ницшеанские концепты Заратустры и Сверхчеловека можно сравнить с концептами Манфреда и Каина в поэмах Байрона, Подпольного и Смешного Человека в произведениях Достоевского, Понтия Пилата в романе Булгакова и т.п. героев модерна (даже с Маленьким Принцем в романе Экзюпери). Их объединяет то, что все они представляют собой как раз адептов новой религии, пытающихся титанически утвердить новые «вечные истины» вместо списанных ими со счетов истин Церкви. Все они – именно религиозно противостоят ортодоксальному Христианству, насаждают альтернативную «веру» в «божественное». «Мы в ответе за тех, кого приручили», «все за всех виноваты», «смирись, гордый человек» и т.д. – это «заповеди» нового гностицизма как религиозно переживаемых нравственности, патриотизма, будущего и других посюсторонних объектов сакрализации. Отсюда (из «священной» борьбы с Богом Христианства, с Христом Церкви) подспудная суицидальность всех этих героев, их неизбывный трагизм античного типа (то есть, самый безысходный и отчаянный). Более того, трагедия нового человека даже более беспросветна, чем трагедия человека ветхого (античного, в частности), потому что у второго еще был шанс принять Христианство (в аду после сошествия туда Воскресшего Христа или в этой жизни после распространения Благой Вести в мире). Новый же человек (как гностик) осознанно отвергает Церковь Христову, тем самым, лишая себя самой надежды на спасение для вечности. Отсюда его бесконечное экзистенциальное одиночество, трагедия самого его существования посреди мировой бездны, в необитаемой вселенной.

«Бессмертный» как Дракула Понтий Пилат в горах. Кадр из фильма «Мастер и Маргарита» (реж. В.Бортко).

Кадр из мультфильма «Маленький Принц» (реж. М.Осборн). Фото: www.domrebenok

Как это ни странно, нечто подобное мы имеем и в богословском модернизме, который подходит к духовному опыту исторической Церкви практически с тех же самых позиций и дает ему весьма схожие (то есть нигилистические, революционные) оценки, опять же, с той лишь разницей, что это выражается здесь в более умеренной форме. Но суть от этого не меняется. Как воинственный атеизм XIX-XX вв. объявлял апокалиптические ожидания Церкви окончательно не сбывшимися и массово запускал альтернативные проекты по устроению «царствия небесного» на земле, те же самые посылы мы отчетливо слышим и в новом «дискурсе ортодоксии».

«…умрёт последний носитель русской речи и в неизвестной нам сейчас стране, среди не родившегося ещё народа проснётся неведомая юная империя, которая будет знать взлёты и падения, войны, расцвет искусства и научные прорывы и много другого, чему нет пока даже названия. И эта империя состарится, и рядом с ней созреют другие, молодые» (архим. Савва (Мажуко). Постное письмо №9. Христианство без анафемы).

Ну, разве это не то же самое, по духу, что «буря и натиск» религиозного романтизма, «утренние зори» ницшеанства и социализма?! Какой антихрист и Второе Пришествие, какое воскресение мертвых и Страшный Суд, вы о чем вообще говорите? Архимандрит Савва рассуждает так же, как «крикогубый Заратустра»; так, как будто он собирается вечно жить на земле (если не сам, то «в своих потомках»); так, словно он готов лично окормлять монастыри на Марсе, которые воздвигнут члены Изборского клуба… Новый богослов мыслит даже не историософскими эпохами и цивилизациями, но чуть ли не теософскими «эонами» и «расами», которые будут еще миллионы лет сменять друг друга, пока планета со всеми ее обитателями плавно не перейдет в более «тонкое (астральное) состояние». И это, конечно, потрясающее по своей откровенности свидетельство совершенной «посюсторонности» его «веры», или того же самого, что и в случае ницшеанства, нигилизма в отношении традиционно-христианской (церковной) веры в сверхъестественное.

«”Царство Небесное” – это состояние сердца, а отнюдь не то, что находится “над землею” и грядет “после смерти”.  <…> “Царство Божие” не ждут – для него нет ни вчерашнего, ни послезавтрашнего дня, и через тысячу лет оно не грядет – это только опыт сердца: оно повсюду, оно нигде...» (Ницше Ф. Антихристианин / Ницше Ф. Сумерки богов. М., 1989. С. 51–53).

Вот и профессор МДА А.И. Осипов «такожде верует»:

«Мы ищем рай где? На какой планете? Где Царство Божие? В какой галактике? – Да, нет же! Вот оно где: внутри души человеческой! Сам Христос сказал: “Царство Божие внутри вас [а не какой-то планете] есть”. Внутри вас!» (Осипов А.И. Третье небо).

Иллюстрация к статье архим. Саввы (Мажуко) «Христианство без анафемы». «Понтий Пилат» и «Маленький принц» новой религии смотрят на свет «потухшей звезды». Фото: www.pravmir.ru

Поэтому и в историческом Христианстве для модернизма все было неправильным и ненастоящим, как то: «схоластическое» («юридическое») толкование догмата Искупления (тогда как «правильное» понимание – «нравственное» или «органическое», то есть, опять-таки, «естественное», когда сия материя «развивается» своим чередом: сначала заболевает, потом долго занимается самолечением и, наконец, благополучно выздоравливает); ненастоящее Торжество Православия с варварским возглашением средневековых анафем (тогда как «настоящее торжество православия», конечно, заключается в законах той же метафизической «органики», то есть, в самом «исцелении» болящего «естества»); ущербное понимание Царства Божьего (как «нового неба и земли», «видимого же всего и невидимого»); неправильная концепция миссии (как свидетельства о своей вере ради просвещения оглашаемых заключающейся в ней божественной благодатью, тогда как «правильно», наоборот, всячески угождать «клиенту», то есть, приспосабливаться к его мирскому состоянию)... Вместо христианской веры в сверхъестественное – гностическая вера в естественное, в частности, в совесть (нравственность) и разум человека, способных на сверхчеловеческие свершения (спасение себя и других, «жизнетворчество», «одухотворение плоти» и т.п. органические «чудеса»). 

«Апостол Павел никогда не видел “Троицу” Рублева, не восхищался подвигами Антония Великого, не следил за диалектикой каппадокийцев, не сражался за Григория Паламу, не ездил на Афон, не зачитывался житием Сергия Радонежского, не молился перед иконой Серафима Саровского, не видел улыбку Амвросия Оптинского. Во времена апостола Павла не было даже Библии в том виде, как знаем ее мы, потому что канон Священного Писания оформился спустя триста лет со смерти апостола. Он даже Апокалипсиса не читал. Не читал. Не видел. Не слышал. Не предполагал. И был православным. Примите это как духовное упражнение – умозрительно помещать себя в перспективу другого церковного времени» (архим. Савва (Мажуко). Постное письмо №9. Христианство без анафемы).

Это же самое делало ницшеанство и другие формы новой религии, которыми двигал аналогичный нигилизм в отношении Священного Предания, только радикальнее выраженный; та же навязчивая идея нового гностицизма о том, «христианская жизнь отнюдь не непременно нуждается в [церковном] христианстве» (Хайдеггер); то же самое отрицание сверхъестественного, то есть… Бога как Такового. Просто здесь (в богословском модернизме) это труднее заметить, потому что тут «овечья шкура» (гностическая переделка Христианства) лучшей выделки. Как «один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: “Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?” Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор» (Ин 12:4-6), так и «благочестивая» ссылка церковного модерниста на св. ап. Павла, который, видите ли, «даже Апокалипсиса не читал» (поэтому и нам не обязательно), скрывает истинный мотив говорящего, а именно, отрицание духовного опыта Церкви, то есть, ее святую жизнь в благодати Духа Божьего.

И, наоборот: там, где церковное Предание сделало акцент на земном и естественном, новая религия, «делает ставку» на «духовную» (нравственную) составляющую, тем самым, опять-таки, мистифицируя ветхое естество, или попросту сублимируя свои греховные страсти. Так, например, по большому счету «новой ортодоксии», историческая Церковь не справилась с экзегезой догмата Боговоплощения, примитивно учивши о соединении Бога-Слова с индивидуальной человеческой природой, образованной во чреве Пресвятой Богородицы, то есть, о вочеловечивании Второй Ипостаси в одном конкретном теле и душе. Тогда как «правильней» говорить о «воплощении во всех», о мистическом соединении Бога со всей («единой и нераздельной») человеческой природой и даже со всем материальным космосом.

«Ибо как в ветхом Адаме содержался весь человеческий род, так и в новом Адаме собран весь человеческий род»; «ибо мир Христов является зрелым плодом соединения всего во Христе: явления достоинства и величия человеческой личности как образа Божия,   проявления органического единства в Нем человеческого рода и   мира» (Миссия Православной Церкви в современном мире).

«Энергии Божества пронизывают весь мир, и не только стерильно-ноэтический, изысканно-интеллектуальный, но всю материю, мир видимый и осязаемый, материальный, грубый в своей вещественности и даже прозаичности каким-то таинственным образом “дышит Богом”, и эту связь следует выявить, оправдывая не только деятельность философа, одной ногой стоящего в “занебесной области”, но и всякого труженика, семьянина, политика, простого человека, культуру, которую он создает и самой природы, которую он по библейской заповеди призван хранить и возделывать. Но в этой интуиции “религиозного материализма” присутствует еще и подлинно христианский элемент, связанный с догматом о Боговоплощении – Бог не только в слове и заповедях, но и Сам вошел в человеческую историю, в саму ткань тварного мира, соединился с ним “по-халкидонски» – неслитно, неизменно, нераздельно и неразлучно – и это единство мы опытно постигаем в таинстве Евхаристии» (архим. Савва (Мажуко). Образ святого Грааля в евхаристическом богословии протоиерея Серия Булгакова / Менталитет славян и интеграционные процессы. Материалы VIII Международной конференции. Гомель, ГГТУ им. П. О. Сухого, 2013. С.405-406).  

Также не сумела прежняя Церковь уразуметь, что является главным и что второстепенным в установленных ею многочисленных постах, сделав упор на банальную «гастрономию», прописав это даже в деяниях Вселенских и Поместных соборов и строго регламентировав постное «меню» в церковных уставах. Тогда как, на самом деле, как вы уже догадались,

«главное – это не портить свои отношения с другими людьми [потому что мы в ответе за тех, кого приручили, и каждый за всех виноват. – А.Б.], главная жертва – примириться с ближним …что касается гастрономического поста, это вещь факультативная. …Каждый сам для себя выбирает, как он будет поститься. …Нужно еще учесть, что сегодня у людей зачастую нет возможности контролировать свое питание» (диак. Андрей Кураев. Великий пост-2021: что можно и что нельзя).

И этот «ученик Христов» тоже «сказал это не потому, чтобы заботился» о духовном или даже физическом здравии постящихся, но просто потому, что сам был тайным чревоугодником. Поэтому ему насущно потребовалось возвести свою греховную страсть в «истинную суть христианства», в «подлинную религиозность», в объективный закон мироздания.

Таким образом, основным (хотя и хорошо замаскированном) двигателем церковных реформ являются греховные страсти тела и ума новых «ортодоксов» язычников, их «плотские помышления», которые, по самой своей извращенной природе, «суть вражда против Бога; ибо закону Божию не покоряются, да и не могут» (Рим 8:6-7). Поэтому они восстают и против канонической Церкви, борясь с исторически сложившимися в ней законами христианской жизни. В этой же самой сакрализации страстей ветхого (падшего) естества заключается основной принцип и новой религии (нового гностицизма) вообще, лишь одной из форм которой богословский модернизм выступает.

Александр Буздалов