«Если Бога нет, то все позволено»

Авторитет Достоевского как христианского мыслителя столь высок, что надо сделать над собой усилие, чтобы взглянуть на его афоризм «если Бога нет, то все позволено», не через призму этого мифа, но как в первый раз, беспристрастно, и увидеть его зияющую неортодоксальность. Почему невозможно представить такую фразу в устах святых отцов? – Потому что им и в голову не могло прийти (даже в качестве риторического допущения) такое кощунство, что Бога нет. «Сказал безумец в сердце своем: “нет Бога”» (Пс 13:1).

Первоисточник этого перефразирования Ф.М. – это известное выражение Вольтера «если бы Бога не было, его следовало бы выдумать», где оно также было направлено против вульгарного атеизма. Но, как всегда, мысль Достоевского не далеко уходит от идеологии либерализма, в данном случае – от вольтерианского деизма, хотя и является осознанным противопоставлением ему, то есть пытается его преодолеть, но безуспешно, потому что романтический имманентизм это лишь обратная сторона просвещенческого деизма. Апология Христианства Достоевского, вылившаяся в чеканную форму очередного его афоризма, это плоть от плоти и дух от духа европейской традиции Нового времени, а именно, ее романтический извод, тщетно пытающийся преодолеть духовный тупик Просвещения, при этом, как и оно, полностью уповая на человеческие силы (на «народ», или «почву», на «лучшего (высшего) человека»). Поэтому и здесь (в идиоме «если Бога нет, то все позволено») в самом начале фразы, в первом ее тезисе, транспарантом вывешено маловерие Достоевского, его собственное сомнение в существовании Бога.

По аналогичной схеме построен знаменитый «символ веры» Достоевского из письма Фонвизиной

(«верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»),¹

где допущение, что Истина, которая и есть Сам Христос (Ин 14:6), «действительно» может быть «вне Христа» – это то же самое, что риторическое допущение несуществования Бога в рассматриваемом «вольтерианском» афоризме, то есть выражение подспудного сомнения

(«я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных»).²

При таком духовном генезисе, или внутренней мотивации афоризма – и его соответствующее содержание: рационалистически плотское, романтически плоское… Вседозволенность является непременным условием свободы воли, как раз и дарованной Богом всем своим разумным творениям. То есть, в Христианстве как таковом дело обстоит ровно наоборот: Бог есмь, Он есть Всеблагий и Всесовершенный Творец, и потому Его созданиям все позволено, хотя и не все богоугодно. «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1Кор 6:12).

Обращение к аутентичному контексту, в котором существует фраза, снова готовит такие семантические сюрпризы, о которых даже не подозреваешь, воспринимая фразу в отдельности, или через призму все того же мифа о Достоевском.

«…если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие. <…> в этом-то и состоит весь закон естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, всё будет позволено, даже антропофагия. <…> для каждого частного лица, <…> не верующего ни в бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении».³

Здесь мы видим уже сведение веры в Бога к вере в бессмертие человека, что есть модус исходной догмы почвеннического антропотеизма

«Бог есть идея собирательного человечества (массы, всех)».⁴

Поэтому и существование Бога в афоризме «если Бога нет…» не является безусловной истиной, самодовлеющей, исходной аксиомой, альфой и омегой всех остальных рассуждений и религиозно-философских построений; то есть, потому, что оно изначально зыбко у Достоевского, строящего на таком онтологическом песке, как положение «натура Бога – это синтез всего бытия».⁵

То обстоятельство, что фраза вложена в уста Ивана (скептика по амплуа) не должно вводить в заблуждение: у Достоевского достаточно собственных, автологических выражений этой же самой мысли.

«Атеисты, отрицающие бога и будущую жизнь, ужасно наклонны представлять всё это в человеческом виде, тем и грешат. Натура бога прямо противоположна натуре человека. Человек по великому результату науки, идет от многоразличия к Синтезу, от фактов к обобщению их и познанию. А натура бога другая. Это полный синтез всего бытия, саморассматривающий себя в многоразличии, в Анализе. Но если человек не человек — какова же будет его природа? Понять нельзя на земле, но закон ее может предчувствоваться и всем человечеством в непосредственных эманациях (Прудон, происхождение бога) и каждым лицом. Это слитие полного я, то есть знания и синтеза со всем. “Возлюби всё, как себя”. Это на земле невозможно, ибо противуречит закону развития личности и достижения окончательной цели, которым связан человек. След<овательно>, это закон <…> нашего идеала. <…> Итак, всё зависит от того: принимается ли Христос за окончательный идеал на земле, то есть от веры христианской. Коли веришь во Христа, то веришь, что и жить будешь вовеки. Есть ли в таком случае будущая жизнь для всякого я? <…> Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в я Христа как в свой идеал. Достигнув этого, он ясно увидит, что и все, достигавшие на земле этой же цели, вошли в состав его окончательной натуры, то есть в Христа. (Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура бога, значит, Христос есть отражение бога на земле.) Как воскреснет тогда каждое я — в общем Синтезе — трудно представить».⁶

И здесь мы видим, что Ф.М. сам еще вполне атеист (или деист), религиозно верящий в человечество, исповедующий теогонию как титаническое духовно-нравственное развитие «природы человека» в «натуру Бога».

«В социализме — лучиночки, в христианстве крайнее развитие личности и собственной воли. Бог есть идея, человечества собирательного, массы, всех. Когда человек живет массами (в первобытных патриархальных > общинах, о которых остались предания) — то человек живет непосредственно. <…> В чем закон этого идеала [Христа, Он – идеал человечества]? Возвращение в непосредственность, в массу, но свободное <…> В чем идеал? Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать свое я — и отдать это всё самовольно для всех. <…> Социалисты дальше брюха не идут. <…> Они с гордостию в этом признаются: сапоги лучше Шекспира, о бессмертии души стыдно говорить и т. д. А по Христу получите: Есть нечто гораздо высшее бога-чрева. Это — быть властелином и хозяином даже себя самого, своего я, пожертвовать этим я, отдать его — всем. <…> Патриархальность было состояние первобытное. Цивилизация — среднее, переходное. Христианство — третья и последняя степень человека, но тут кончается развитие, достигается идеал, след<овательно>, уж по одной логике, по одному лишь тому, что в природе всё математически верно, след<овательно>, и тут не может быть иронии и насмешки, — есть будущая жизнь».⁷

Как и в предыдущем фрагменте, здесь хорошо видно, что дополнительный тезис «бессмертия», скрыто присутствующий в идиоме «если Бога нет, то все позволено», означает не страх за посмертное воздание Судии за преступления заповедей как воли Божией

(«Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то и без будущей жизни? Ведь это, стало быть, теперь всё позволено, всё можно делать?»),⁸

как можно было бы подумать, потому что этот догматический «юридизм», по определению, не рассматривается всерьез в гуманистической религии самоспасения: речь всегда идет только о нравственной стороне вопроса, о том, что это значит в плане человеческой свободы, человеческой совести, метафизических оснований человеческой добродетели и т.д., одним словом, речь идет исключительно о внутренних законах существования и развития человеческой природы, она же «синтез всего бытия», потому что Бог еще неизвестно есть ли, а человек («русский народ», «высший человек», «всечеловечество») – вот он, дан во всей своей красе, в непосредственном созерцании и опыте.

Таким образом, постоянная привязка тезиса «Бог есть» (или «Христос – это натура Бога») к тезису «своего (человеческого) бессмертия» означает не ортодоксальное обретение христианином (кающимся грешником) вечной жизни во Христе, или с Богом, но в определенном смысле даже противоположную причинно-следственную конструкцию.

Ср: «не верит и в бога потому, что не верит в свою почву и национальность»;⁹

то есть вера в «национальность» первична, это онтологическое условие веры в Бога. Или:

«в Евангелии сказано Христом окончательное слово развития человеческого».¹⁰

Поэтому и «вхождение (натуры) Христа во все человечество» означает, что человек (ни для своего развития, ни для своего бессмертия) совсем и не нуждается в Живом Боге (Христе Иисусе Сыне Божием), потому что Бог человеку, считай, имманентен. Поэтому тезис «Бог есть» (отрицательно выраженный в идиоме «Если Бога нет, то все позволено») может быть полностью и, что самое главное, без ущерба заменен у Достоевского тезисом «бессмертие души есть» или «добродетель (человека) есть»:

«Нет бессмертия души, так нет и добродетели, значит, всё позволено».¹¹

Ср.:

«за Некрасовым остается бессмертие, вполне им заслужённое, и я уже сказал почему – за преклонение его перед народной правдой».¹²

То есть, для бессмертия Бог, на самом деле, не обязателен, достаточно поклониться «народной правде». И, наконец, квинтэссенция этого почвеннического деизма и имманентизма «в одном флаконе» (единства противоположностей либерализма и романтизма), напутственные слова гностического «архиерея» Тихона Ставрогину:

«Если веруете, что можете простить сами себе и сего прощения себе в сем мире достигнуть, то вы во всё веруете! — восторженно воскликнул Тихон. — Как же сказали вы, что в бога не веруете?»¹³ «Да для чего вам непременно бог, ведь вам же говорит совесть страданием вашим. Потом уверуете и в бога».¹⁴

С такими «архиереями», как говорится, и антихриста не нужно.

Хотя, скажем еще раз, на первый взгляд, напрашивается вывод, что сам Достоевский, показывая в своем афоризме «если Бога нет, то все позволено» историческую и онтологическую бесперспективность социалистическо-атеистического проекта, должен стоять на противоположных позициях. Но истинный парадокс (о котором сам Ф.М. даже не подозревает) заключается в том, что его собственная (почвенническая) позиция объективно оказывается лишь вариацией критикуемого им гуманистического человекобожия (антропотеизма), строясь по тому же принципу последовательной идеалистической подмены собственно христианских (церковно-догматических) категорий их романтическими (неогностическими) суррогатами.

«В этом [в английской церкви атеистов. – А.Б.] много трогательного и много энтузиазма. Тут действительное обоготворение человечества и страстная потребность проявить любовь свою; но какая, однако же, жажда моления, преклонения, какая жажда Бога и веры у этих атеистов».¹⁵

Или все то же самое, что в «символе веры» другого «дитя века» – самого Достоевского в уже цитировавшемся письме Фонвизиной. То же в антиутопии Версилова в «Подростке»:

«люди остались одни, как желали: великая прежняя идея [Бога. – А.Б.] оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший их, отходил как величавое, зовущее солнце, но это был уже как бы последний день человечества. <…> Осиротевшие люди тотчас стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенно, уже не прежнею любовью».¹⁶

Но разве не это же самое (включая возлюбленные «былинки», религиозное поклонение «русской земле», «народу», его «правде» и т.д. по списку) проповедуют нам и первые резонеры Достоевского – Мышкин и Зосима, и сам он на страницах «Дневника писателя»? «Сие и буди, буди».¹⁷ Поэтому и социализм (со всем его атеизмом, человекобожием и нигилистической вседозволенностью) в этой космогонии «есть последнее, крайнее до идеала развитие личности».¹⁸

Уже одно то, что фраза Ивана («по-карамазовски (всё позволено)»),¹⁹ являющаяся у Достоевского перефразированием известного высказывания Вольтера

(«И не похожи ли такие слова на иные отзывы тех “глубоких политических и государственных мыслителей” всех стран и народов, изрекающих иногда премудрые изречения вроде следующих: “Бога нет, разумеется, и вера вздор, но религия нужна для черного народа, потому что без нее его не сдержать”»),²⁰

несмотря ни на что, прочно утвердилась в сознании исследователей как фирменный афоризм-парадокс самого Достоевского, показывает, что к этому есть какие-то основания; даже несмотря на то, что в романе афоризм рождается как вывод из поэмы-антиутопии Ивана «Геологический переворот» (а Иван в романе является автором трех сочинений: общеизвестного «Великого Инквизитора» и двух менее известных: хилиастической по содержанию статьи-«возражения духовному лицу» и названного «Переворота»), выражающей, прежде всего, переворот как духовный кризис самого Ивана (как Версилова и Ставрогина до этого). Так вот, хотя формально, или судя по жанру, казалось бы, сам Достоевский должен придерживаться противоположной точки зрения (раз его отрицательный герой приходит к тому выводу как выражению своего неверия, вернее – потери своей былой веры (хилиазма), «православие» которой засвидетельствовано романными «старцами»), афоризм все равно прочно воспринимается как авторский, несущий положительный (христианско-апологический) посыл самого Достоевского. В чем здесь дело?

«Раз человечество отречется поголовно от бога (а я верю, что этот период — параллель геологическим периодам — совершится), то само собою, без антропофагии, падет всё прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом до божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек тем самым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему все прежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже безо всякой мзды. Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную...».

И комментарий «внутреннего голоса»:

«Вопрос теперь в том, <…> возможно ли, чтобы такой период наступил когда-нибудь или нет? Если наступит, то всё решено, и человечество устроится окончательно. Но так как, ввиду закоренелой глупости человеческой, это, пожалуй, еще и в тысячу лет не устроится, то всякому, сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как ему угодно, на новых началах. В этом смысле ему “всё позволено”. Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. Для бога не существует закона! Где станет бог — там уже место божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место... “всё дозволено”, и шабаш! Всё это очень мило; только если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины? Но уж таков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину возлюбил...».²¹

Объяснение этого парадокса, как было сказано, и заключается в том, что сам Достоевский еще окончательно не уверен, есть Бог или нет

(«я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных»).²²

Антиутопии и «бунты» Ставрогина, Версилова и Ивана Карамазова – это и есть эти «противные (во мне) доводы». Поэтому все атрибуты человекобожеских антиутопий (или «церкви атеистов») его отрицательных героев в несколько видоизмененном виде присутствуют и в его (самого Достоевского) антропотеической утопии – хилиазме грядущего «русского социализма» как того же самого утверждения человека на земле без Бога, когда «все Христы», потому что нет с ними и в них Самого Христа-Бога и благодати Пресвятой Троицы.

«Непременная потребность новой нравственности <…> Вот это и будет может быть второе пришествие Христово».²³

Здесь-то и замыкается круг тщетной борьбы Достоевского с вольтерианским деизмом (или – шире – с грехом, с неверием), потому что «новая нравственность» почвенничества, преподносимая как «христианская» (когда «не все себе позволяешь» из метафизических соображений «автономии воли», сознания своего «окончательного развития»), вместо евангельского Второго Пришествия Христа-Вседержителя «судити живых и мертвых» – это и есть не что иное, как очередное «выдумывание Бога» человеческим безумием на тот случай, если «Бога нет»; если Сущего «вдруг» не окажется в наличии; если Пришествия Христова человечество не дождется, потому что, как говорится, не особо и хотелось.

Таким образом, содержащийся в афоризме «если Бога нет, то все позволено» кажущийся христианско-апологический посыл («Бог есть и потому человеку не все позволено») расшифровывается как выражение все той же гуманистической религиозной веры в Человека, в его высшее (потенциально божественное, такое же, как у Христа) нравственное достоинство, в его способность к жертвенному ограничению своей свободы ради других, веры в его бессмертие по естеству (а не по благодати).

Источник

Александр Буздалов

_________________________________________________________ 

1 Достоевский Ф. – Фонвизиной Н.Д. Конец января — 20-е числа февраля 1854 / Д.,XXVIII(1),176.

2 Там же.

3 Братья Карамазовы. Кн.2, гл. VI / Д.,XIV,64-65.

4 Социализм и христианство. Записная тетрадь 1864-1865 гг. / Д.,XX,191.

5 Записная книжка 1863-1864 гг. / Д.,XX,174.

6 Там же.

7 Социализм и христианство. Записная тетрадь 1864-1865 гг. / Д.,XX,191-194.

8 Братья Карамазовы. Кн.11, гл. IV / Д.,XV,29.

9 Бесы. Подготовительные материалы / Д.,XI,132.

10 Записная тетрадь 1876-1877 гг. / Д.,XXIV,253.

11 Братья Карамазовы. Кн.2, гл. VII / Д.,XIV,76.

12 Дневник писателя. 1877, декабрь, гл.2, II / Д.,XXVI,118.

13Бесы. Гл. «У Тихона» / Д.,XI,27.

14Бесы. Подготовительные материалы / Д.,XI,266.

15 Дневник писателя. 1876, март, гл.2, I / Д.,XXII,97.

16 Подросток. Ч.3, гл.7, III / Д.,XIII,379.

17 Братья Карамазовы. Кн.2, гл.V / Д.,XIV,58,61.

18 Социализм и христианство. Записная тетрадь 1864-1865 гг. / Д.,XX,193.

19 Братья Карамазовы. Рукописные редакции / Д.,XV,229.

20 Дневник писателя. 1876, март, гл.2, I / Д.,XXII,96.

21 Братья Карамазовы. Кн.11, гл. IX / Д.,XV,83-84.

22 Достоевский Ф. – Фонвизиной Н.Д. Конец января — 20-е числа февраля 1854 / Д.,XXVIII(1),176.

23 3аписная тетрадь 1875-1876 гг. / Д.,XXIV,165.