Меню

Эпитафия на извержение из сана протодиакона Олимпия

Дата создания: 

05/05/2023

Обложка журнала "Аргус" (№2, 1913), где впервые был опубликован рассказ А. Куприна "Анафема"

Извержение де-юре из сана протодиакона Андрея Кураева, де-факто случившееся два года назад решением Московского епархиального суда, а ныне лишь окончательно утвержденное указом патриарха, тем не менее, подводит некоторый итог его публицистической деятельности, который позволяет нам, в свою очередь, тоже подвести ее промежуточные итоги, взглянуть на нее более обобщенно и попытаться увидеть в ней основные принципы, приведшие к столь плачевному результату. Существенно помочь нам в этом должен носящий программный характер комментарий самого Кураева на это эпохальное для него событие.

«Вовсе не об агейкине мой спор с патриархом.

Наш спор – не духовный
О возрасте книг.
Наш спор – не церковный
О пользе вериг.

Наш спор – о свободе,
О праве дышать,
О воле Господней
Вязать и решать.

(Шаламов. Протопоп Аввакум).

 

Наш спор об этике. О том, вправе ли патриарх отодвинуть Нагорную Проповедь. Добро ли для Церкви превратиться в силовое ведомство. Где границы насилия, разрешенного для христианина.
В 2011 я приметил инквизиторские мечтания Кирилла. И с того времени оспаривал его желание возродить "правила Трулльского собора". В истории православия практически нет дискуссий на темы этики (и особенно – о насилии). Были споры клириков о догматах и обрядах. Но не об этике. Что ж, кому то надо было начинать» (Кураев А. Наш спор).

Первая историческая ассоциация, которая приходит на ум, после прочтения этого пафосного текста, это реакция Льва Толстого (а с ним и всей «просвещенной общественности» революционной России) на его отлучение от Церкви. Основной посыл там и тут – это сознание оппозиционером своего, что называется, «морального превосходства», своих исповеднических «страстей» за правое дело, что по достоинству смогут оценить только потомки, хотя и ныне, конечно, раздается немало сочувствующих голосов людей поистине порядочных и благородных. Отлучение Толстого данной категорий граждан (составлявших тогда подавляющее большинство образованного общества) расценивалось как нравственный подвиг человека, отважившегося бросить открытый вызов «коррумпированным попам», всей этой подлой (синодальной) властной церковной структуре, исторически сросшейся с вероломным царизмом за чечевичную похлебку материальных выгод, за позорные феодальные преференции предавшей высоконравственное учение Христа и вступившей в преступный сговор с тираническим государством, душащим свободную человеческую личность, губящим на корню все ее добрые начинания и т.д. и т.п. Писателя Александра Куприна, в частности, сей прометеевский поступок Толстого вдохновил даже на фантастическую новеллу «Анафема» (1913 г.), по сюжету которой протодиакон Олимпий, вместо свежеиспеченной анафемы ясно-полянскому ересиарху гуманизма громогласно пропел с амвона «болярину Льву многая лета», после чего «потянув из носа и плюнув» с чувством все то же «морального превосходства» сбросил с себя священные облачения и вышел вон, то есть, сам снял с себя сан и встал плечом к плечу с отлученным в знак протеста против фарисейских гонений на прекрасного человека.

«Он шёл, возвышаясь целой головой над народом, большой, величественный и печальный, и люди невольно, со странной боязнью, расступались перед ним, образуя широкую дорогу» (Куприн А. Анафема. В сборнике «Звезда Соломона». Гельсингфорс (Финляндия), 1920)).

И нынешний «протодиакон в отставке», безусловно, продолжает дело куприновского Олимпия. Финляндия уже тогда была страной несравненно более свободной, чем безнадежно отсталая в этом отношении Раша, поэтому и голос высокого протеста Куприна, разумеется, подавленный тоталитарной цензурой на презренной родине (давно уже ставшей чужбиной для лучших ее сыновей), нашел приют в обетованной земле гордого гиперборейского народа. Поэтому и в наши дни Финляндия примкнула к передовому блоку НАТО, бдительно стоящему на страже человеческих прав и свобод во всем мире и столь же мужественно бросающему вызов всем восточным тираниям и сатрапиям. Об этом и немолчный спор нынешнего Олимпия с Московским Патриархатом. Та же путеводная «Звезда Соломона» ведет его по жизни к колыбели «истинного христианства». Поэтому и пути его с канонической Церковью не могли ни разойтись рано или поздно.

Следующая историческая аналогия, которую, заметьте, приводит сам Олимпий, это протопоп Аввакум, этот «крикогубый Заратустра» старообрядческого раскола. Аналогия случая Кураева с вождем раскола, проводимая им самим, как раз и означает, что лишением сана степень его оппозиции Церкви не исчерпывается. То есть, останавливаться на достигнутом он не собирается и будет добиваться своего дальнейшего отчуждения от Церкви в знак протеста исторической утраты ею духовной связи с «истинным христианством», с подлинным содержанием Евангелия. Об этом следующий «апрельский тезис» нашего Олимпия:

«Наш спор – о свободе, О праве дышать. Наш спор – об этике».

Понятие «свободы», находящееся в неразрывной связи с понятием «этики», это самая суть той новой Религии Человека, к которой принадлежали Толстой, Куприн и славные традиции которой теперь продолжает Кураев. «Свободная этика», или «Живая этика» (другое название Агни-йоги Рерихов), это сущность нового гностицизма, становящаяся главным содержанием богословского модернизма как «нравственного монизма». Основной принцип «свободной этики» этой религии Нового времени, приходящей на смену ортодоксальному Христианству (канонической Церкви с ее догматикой), был сформулирован Кантом, и звучит он как «автономия воли», когда человеческая воля является «сама себе законом». Христианский принцип нравственности – это, напротив, «гетерономия воли» – в терминах того же кантианства, когда принцип должного устанавливается человеку извне, прежде всего, Богом в виде заповедей. О чем молятся христианине? – О торжестве воли Божией на земле. «Да будет воля Твоя» (Мф 6:10). «Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего: да  мя спасет, и вразумит, и подаст благодать Святаго Духа, да бых отселе престал сквернодейства, и прочее пожил бых в повелении Сына Твоего» (Молитва св. Петра Студийского / Православный молитвослов. Молитвы на сон грядущим). Тогда как в эзотерической «религии Соломона» совершаться должна именно «моя воля», то есть, воля Свободной Человеческой Личности, отнюдь не нуждающейся в чьем-либо внешнем «вразумлении» по причине врожденного ведения «добра и зла», по заветам Эдемского змия. И об этом непримиримый спор Олимпия с Патриархией. То есть, ровным счетом о том же самом, о чем был спор Канта с ортодоксальным лютеранством (в его остаточном августианстве), о чем был спор Хомякова с «провонявшим схоластикой Макарием», о чем был спор Достоевского с «параличом Церкви», спор Соловьева со всей церковной догматикой за-ради идеалов софийного «Богочеловечества», спор «нравственного монизма» Храповицкого и Страгородского с «юридическим догматом Искупления» и, наконец, антиклерикальный бунт толстовства из принципов все той же «живой (свободной) этики». Суть Христианства (его этики) – это именно дарование божественной благодати как единственной возможности а). «оставления» (прощения) уже соделанных «грехов» и б). «оставления сквернодейства» как прекращения их совершения в настоящем и будущем, сакраментального наделения христиан духовной силой исполнять должное («повеления» Сына Божьего). Тогда в религии нового гностицизма все эти нравственные силы декларируются как имманентные Человеку как духовному Олимпийцу, как природному Небожителю, как «блудной» (находящейся в «свободном плавании») «частице» Единой Субстанции Бытия.

Иными словами, подлинный принцип Христианства – это тоже «автономия воли», только это воля Божия, а не человеческая, или общечеловеческая («всечеловеческая» – в терминах Достоевского). Нравственное в Христианстве нравственно не само по себе, но по воле Божией. Гностический принцип противоположный: нравственные законы это именно то, что существует само по себе, поэтому, будучи познанным и реализуемым свободной волей как «практическим разумом», делает нравственным любого. Поэтому христианская автономия воли Божий и расценивается в религии гностического титанизма как тоталитаризм Бога, или «самовластие благодати». 

«Наш спор об том, вправе ли патриарх отодвинуть Нагорную Проповедь».

Почему Метафизик Нравственности апеллирует к Нагорной Проповеди, ведь она в своем собственном содержании именно что «схоластическая», «гетерономическая», то есть, клерикальная по своей сути (полностью соответствующая догматическому учению Церкви)? Нагорная проповедь буквально начинается с провозглашения принципа, который прямо противоположен принципу «звездной болезни религии» гностицизма: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф 5:3). Тут «духовная нищета» человека как его абсолютное ничто без милости Божьей и Его благодати; а там категорическое отрицание этой «нищеты», титаническая поза «возвышающего целой головой» над клерикалами (нравственным «параличом Церкви»). Почему же ссылка все равно идет на Евангелие (даже у Блаватской и Рерих и прочих теософов во всю голову)? – Потому что как всякий потомок падшего Адама гностик это, прежде всего, духовный безумец, не видящий и неспособный видеть, казалось бы, очевидного, по причине хронического исступления и паранойи («звездной болезни», или «бесовской прелести» – в богословских терминах). Гностик видит только, что хочет видеть: свое «моральное (духовное) превосходство» над другими, свое «лжеименное знание» (1Тим 6:20), одним словом, только свою мифическую («олимпийскую») идеологию. Поэтому и в Священном Писании (Нагорной Проповеди, в частности) он видит исключительно свою религиозную мифологию. Написано: «да будет воля Твоя». А он читает: «да будет моя автономная воля». Написано: «искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою» (Гал 3:13). А он читает: «искупление есть не иное что, как дарование нам благодатной способности совершать свое спасение, а спасение есть духовное совершенствование через нравственную борьбу» (арх. Антоний (Храповицкий). Догмат Искупления)). И хоть кол ему на голове теши, хоть сана лишай, хоть анафемы Вселенских соборов зачитывай, он от своей «нравственной борьбы» не откажется, потому что он весь «на своей» космической «волне», несясь «на крыльях ветра» «в потоке эфира».

«Добро ли для Церкви превратиться в силовое ведомство. Где границы насилия, разрешенного для христианина».

Это риторика Гиппиус и Мережковского, Розанова и Бердяева, Куприна и Толстого, а ранее – первых русских масонов и кабалистов, шеллингианцев и гегельянцев, Герцена и Огарева, Хомякова и Достоевского, Тургенева и Лескова с их тем же безоглядным сочувствием расколу в его на несколько голов нравственным возвышением над «никониами».

«В истории православия практически нет дискуссий на темы этики (и особенно – о насилии). Были споры клириков о догматах и обрядах. Но не об этике. Что ж, кому то надо было начинать».

Что и требовалось доказать: дело жизни очередного Олимпия (он же новый Аввакум, он же новый граф Монтекристо эзотерического ордена Астрального Соломона) это такое дело, которому нет аналогов во всей «истории православия». Потому что и Православия как такового, считай, еще не было. Историческое начало ему еще только предстоит положить в наступающую «эпоху Водолея» ее выдающимся предтечам.

Однако гностическая способность не видеть существующего и видеть несуществующее не была бы сама собой, если бы ограничивалась только перечисленными духовными галлюцинациями. Неспособность видеть при наличии глаз (Мф 13:14) в данном случае выражается еще в том, что, на самом деле, никакого спора в вопросе этики у Кураева с нынешней Патриархией нет. Потому что последняя, в целом, придерживается того же самого принципа «нравственного консенсуса» всех религий и вообще «людей доброй воли». А если эта порой и оборачивается на практике какими-то, действительно, тоталитарными пароксизмами автократии (в частности, поползновениями на «восточный папизм», то есть узурпацию патриархом единоличной власти в соборе иерархов), то это именно потому, что метафизический (гностический) принцип нравственности, будучи лжеименным, всегда оборачивается той или иной безнравственностью и аморальностью. В случае самого Кураева как «нравственного многоборца» это его оправдания кощунств или государственного терроризма киевской хунты и глобального терроризма трансатлантического масонско-кабалистического ордена.  

В связи с чем вспоминается еще один легендарный случай из истории отечественного «церковно-освободительного движения», ратоборство за «этическое христианство» другого Олимпия. «В Морском кадетском корпусе с 1816 года трудился иеромонах Иов (Смирнов). В май 1818 г. он вступил в масонскую ложу Лабзина, а через несколько дней, в припадке безумия, осквернил алтарь корпусной церкви и изрезал в ней ножом иконы» (Белохвостиков Е.П. «Трудиться и служить только к славе Господа моего Иисуса Христа». Святитель Иннокентий Пензенский / Святитель Иннокентий Пензенский. Полное собрание творений в 10 томах. Пенза, издательство Пензенской епархии, 2019. Т.1.С.26).    

Александр Буздалов


Комментарии

Совершенно точно подмечено, что на самом то деле устремления Кураева и т.н. церковного естеблишмента сходятся, а значит конфликт находится исключительно в пределах воли к власти, гордыни.

"с его[Кураева] подачи, кстати, ввели еретическую дезинфекцию лжицы во времена ковида. Кураева вразумляли не два раза, после чего должно от человека отвратиться и перестать за него молиться, а тысячи раз, давали ему на покаяние не два года, а все тридцать лет. За человека, согрешающего грехом к смерти, молитва безполезна и вызывает иногда даже гнев Божий" Татьяна Хелке.

Оставить комментарий

История идей

Книги «Конструктивная неопределенность» православного экуменизма

Книги Церковный коллаборационизм


ПОДДЕРЖАТЬ САЙТ

Карта Сбербанка: 5469 4800 1315 0682