«Парадокс китайского мандарина»

Философско-эстетический трактат «Гений христианства» (1802 г.) Франсуа Рене де Шатобриана явился не только одним из первых манифестов французского романтизма, но также стал архетипом той новой апологии Христианства, которая сопровождает периоды реакции, то есть, того мнимого консервативного «отката» общественной мысли после революционного угара, когда разрушение «старого мира» уже совершилось, но постройка «нового», мягко говоря, не принесла ожидаемого эффекта, в результате чего в революционном обществе начинают раздаваться ностальгические голоса об утраченном «былом». Но суть в том, что голоса эти в большинстве своем принадлежат той же Революции, тому же титаническому Восстанию западной цивилизации против власти Бога, поэтому и новая «апология христианства» на поверку не обнаруживает в себе ничего общего с традиционным (церковным) Христианством. «Речь идёт о новом понимании христианства, которое получает у Шатобриана эстетическое осмысление, а значит, утрачивает свою онтологическую и аксиологическую полнозначность» (Симонова Л.А. «Гений христианства» Шатобриана – первый манифест французского романтизма. Вестник МГОУ. Серия «Русская филология». 2012. №3. С.108). Константин Леонтьев назвал романтизированное, или «нравственно-эстетическое» христианство «розовым», приведя в качестве примера сочинения Достоевского и Толстого, которые и были, прежде всего, подражаниями европейскому Романтизму и Просвещению, соответственно. Разница между ними заключается в том, что если в неоромантическом почвенничестве Достоевского религиозное вольнодумство не всегда можно заметить за формальными дифирамбами Христу как «Идеалу человечества», то в неопросветительском толстовстве эта же самая, по сути, гностическая подмена Христианства его «морально-эстетической» гуманистической симуляцией уже видна невооруженным глазом. Но суть, повторим, в том, что романтическая версия «розового христианства» –  это то же самое «богословие майдана», что и масонская религия Великой Революции.

«Из всех религий, которые когда-либо существовали, христианская религия самая поэтическая, самая человеческая, самая благоприятная для свободы, искусств и литературы <…> Она покровительствует гению, совершенствует вкус, развивает добродетельные страсти, даёт силу мысли, дарит благородные формы писателю, прекрасные образцы художнику» (Chateaubriand F.R. de. Genie du Christianisme. P., Firmin-Didot, 1865. 399 р. / Симонова Л.А. «Гений христианства» Шатобриана – первый манифест французского романтизма. Цит. изд. С. 110-111).

Этим же «развитием благородных страстей», которому, дескать, больше других религиозных книг мира способствует Евангелие с его особым режимом «благоприятствования свободе», полвека спустя будут вдохновляться отечественные революционеры от богословия, славянофилы и почвенники, в частности. В ортодоксальном Христианстве такие ложные ожидания от духовной жизни называются «бесовской прелестью». И в этом проявляется демоническая природа революций Нового времени. Потому что даже периоды «реакции» здесь (переживаемые в таком качестве подавляющим большинством образованного общества за редкими исключениями вроде К. Леонтьева, трезвые голоса которых обречены быть «вопиющими в пустыне» общей слепоты и глухоты) являются не просто продолжением разрушения основ человеческой жизни, но переводят этот процесс на неуловимый уровень духовного прельщения человека. Будучи искренно убежденным (как вернувшийся с каторги петрашевец Достоевский), что он изжил все «законные заблуждения юности» и «вернулся к почве», гностический сверхчеловек Нового времени, на самом деле, остается в демонических сетях все того же Отступления, всего лишь прикрытыми от него бутафорскими декорациями романтизма. Продемонстрировать это можно на примере этического «парадокса китайского мандарина», который предложил Шатобриан в своем программном сочинении и который стал настоящим нравственно-эстетическим «хитом» для современников, пережив множество реминисценций, «ремейков» и «кавер-версий» в концепциях и сюжетных коллизиях художественных произведений других авторов, наиболее известные из которых «Отец Горио» (1834) Оноре де Бальзака, «Граф Монте Кристо» (1846) Александра Дюма и, конечно же, «Преступление и наказание» (1866) Федора Достоевского.

«Если бы ты мог одним желанием убить человека в Китае и унаследовать его состояние в Европе со сверхъестественной верой в то, что мы никогда ничего об этом не узнаем, согласился бы ты сформировать это желание? Я, может быть, преувеличиваю моя бедность; я, конечно, хочу смягчить это убийство, предполагая, что по моему желанию китаец внезапно умрет безболезненно, что у него не будет наследника, что даже после его смерти его имущество будет потеряно для государства; я, конечно, представляю себе этого иностранца обремененным болезнями и печали; я могу сказать себе, что смерть – это благо для него, что он сам зовет ее, что ему осталось жить всего мгновение: несмотря на мои тщетные уловки, я слышу в глубине своего сердца голос, который так сильно кричит против одной мысли о смерти». «Принятие решения об убийстве ради выгоды облегчается отсутствием собственных активных действий — убийство совершается будто нажатием кнопки, его совершает кто-то другой. Ты не видишь ни палача, ни жертвы. Проблема и её последствия коснутся, в первую очередь, образа самого себя, осознания своих решений и примирения с собственными моральными ценностями» (Шатобриан Ф. Гений христианства. Ч.1, кн.VI, гл.II. Цит. по изд.: Chateaubriand F.R. de. Genie du Christianisme. P., Firmin-Didot, 1865).

Другими словами, единственное, что, по Шатобриану, останавливает человека от такого способа решения своих финансовых проблем – это нравственный закон человеческой природы, открытый Христианством.

«Молодой человек <…> по бедности, по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным “недоконченным” идеям, которые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху <…> Божия правда, земной закон берет свое, и он – кончает тем, что принужден сам на себя донести. <…> чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое <…> Преступник сам решает принять муки, чтоб искупить свое дело» (Достоевский Ф.М. – Каткову М.Н. 10(22)–15(27).09.1865. Цит. по изд.: Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., «Наука», 1972-1990. Т. XVIII(2). С. 136-137).

«Идея романа. Православное воззрение, в чем есть православие. Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты, это непосредственное сознание, чувствуемое житейским процессом, — есть такая великая радость, за которую можно заплатить годами страдания» (Достоевский Ф. Преступление и наказание. Рукописные редакции / Д., X, 154-155).

Концепция Христианства, которую предлагали Шатобриан и Достоевский, не просто сильно отличается от апостольского учения, но буквально противоположна ему. «Восхвалим природу», — говорит брат Дмитрий брату Алеше, ибо ты, Человек, есть «ангел на земле» (Достоевский Ф. Братья Карамазовы. Кн.3, гл.III / Д.,XIV,97). В Христианстве же этот «ангел» (человек «ветхой природы») – это падший ангел, то есть, образ и подобие уже не Бога, но дьявола,  полудемоническое существо, «мертвое для праведности» (жизни по Евангелию), духовно воскрешаемое для этой новой жизни во Христе только действием подаваемой в таинствах Церкви божественной благодати. «Но вы не по плоти живете, а по духу, если только Дух Божий живет в вас» (Рим 8:9).  Романтизм, как и другие формы новой религии гуманизма (масонство просветителей, в частности), отрицает эту духовную мертвенность исторического состояния человека, считая это состояние имеющим все необходимое для исполнения евангельских заповедей любви к ближнему и дальнему.

«В христианстве — от Моисея до Иисуса Христа, от апостолов до поздних отцов церкви — все являет нам внутреннего человека, все стремится рассеять мрак, которым он окутан» (Шатобриан Ф. Гений христианства / Эстетика раннего романтизма. М., «Искусство», 1982. С.112).

«Да Христос и приходил затем, чтоб человечество узнало, что знания, природа духа человеческого может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не что в одной только мечте и в идеале, что и естественно и возможно. Этим и земля оправдана» Достоевский Ф. Бесы. Подготовительные материалы / Д.,XI,112).

Согласно богословию романтизма, «гениальность христианства» — в тех этических максимах, к которым Христос призывает Своих учеников как якобы соответствующих человеческой природе в ее эмпирическом потенциале, или в ее собственных законах существования. И такое учение обратно Новому завету. «Если Христос в вас, то тело мертво для греха, но дух жив для праведности. Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас» (Рим 8:10-11). Тогда как в новой религии источником «спасающей мир красоты» выступает сам Человек в качестве «земного бога», чему евангельский Христос является лишь примером, или образцом для подражания. «Искусства и сама жизнь преображаются в подражании христианству как великому Произведению, создаваемому человечеством, начиная с прихода на землю Спасителя. По Шатобриану, созданные христианством легенды и обрядовые действа никогда не утратят своей привлекательности в силу своей таинственности, допускающей множество толкований. При этом Шатобриан оставляет за собой право художника интерпретировать Гений Христианства, сотворяя свой миф о христианстве, в котором находит свидетельство рождение европейского сознания XIX века. Например, жизнь общин первых христиан представлена Шатобрианом в руссоистском духе. Писатель убеждён, что нравы первых христиан “были в гармонии с природой и законами», а потому церковь на заре своего существования являла собой возвращенный рай, напоминала первые дни мира» (Симонова Л.А. «Гений христианства» Шатобриана – первый манифест французского романтизма. Цит. изд. С.111 / Chateaubriand F.R. de. Genie du Christianisme. P., Firmin-Didot, 1865. Р.27).

«И я узнал, что есть в людях любовь»; «увидал я живого бога и понял, чем люди живы»; «жив всякий человек не заботой о себе, а любовью» (Толстой Л. Чем люди живы? «Детский отдых», 1881. №12. С. 407-434).

Если Нагорная проповедь открывает то, что внутренне присуще человеку и требует только нравственного усилия над собой, то такому существу не нужен Спаситель. «Не отвергаю благодати Божией; а если законом оправдание, то Христос напрасно умер» (Гал 2:21). Поэтому самой своей гностической («лжеименной») апологией Христианства романтизм свидетельствовал, что он заражен тем же духом антиклерикализма, как и то, чему он себя надменно противопоставлял («бездуховности» революционной буржуазности и социализма).

Как писал другой неискоренимый романтик (и бывший масон) Александр Пушкин в письме к Чаадаеву:

«Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу» (Пушкин А. С. – Чаадаеву П. Я. 19.10.1836 / Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 17 т. Т. 16. М., «Воскресенье», 1997. С. 392-393).

А кто же принадлежал к лучшему обществу, к «высшему свету» подлинной «аристократии духа»? – Прежде всего, сами романтики, которые носили не византийские бороды, но прогрессивные бакенбарды и имели по несколько любовниц одновременно (а кто-то, как Байрон, и любовников). Поэтому им, как и их предшественникам масонам, мнилось в этой «бесовской прелести», что они одни знают толк в качественной «духовности» и в «истинном христианстве» разбираются лучше отсталых попов. По этой же причине религиозного упования на себя, ожидание от себя подобных Христову нравственных подвигов «самопожертвования ради человечества» в романтизме не могло не оборачиваться на практике, опять же, типичной для всех гностиков крайней аморальностью, потому что таково и есть падшее человеческое естество, мертвое для жизни по Христу и живое только для греха.

«…иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы» (Достоевский Ф. Братья Карамазовы. Кн.3, гл.III / Д.,XIV,100).

И пламень этой духовной экзальтации был инфернальным, а не небесным огнем Христовой благодати. С этим гностическим «горением сердца», с этим эстетским мечтанием о «природном христианстве (идеальном человечестве)» и писались религиозно-гуманистические трактаты типа «Гения христианства» Шатобриана, «Эмиля» Руссо, «Преступления и наказания» Достоевского, «Чем люди живы?» Толстого и духовно-эпидемическое множество им подобных. «Великая книга христианства и великая книга человеческого бытия отражаются друг в друге. Качества первой переносятся на последнюю. Таинства религии указывают на секреты человеческой природы. При этом таинство, распространённое автором на всё вселенское бытие, десакрализуется, мистическое теряет свою религиозную подкладку. <…> Таинственное, по Шатобриану, становится “наслаждением ума”, пробуждает воображение, необходимое для творчества. Ощущение таинственности питает чувственное удовольствие, сродни утонченному гедонизму: “Нет ничего более прекрасного, более приятного, более возвышенного в жизни, чем нечто таинственное…”» (Симонова Л.А. «Гений христианства» Шатобриана – первый манифест французского романтизма. Цит. изд. С.111 / Chateaubriand F.R. de. Genie du Christianisme. P., Firmin-Didot, 1865. Р.9).

Таким образом, романтическая (нравственно-эстетическая) апология Христианства продолжала уводить от Христа едва ли не еще дальше, чем революционный просветительский гностицизм с его открытым антиклерикализмом, потому что там (в масонстве) это было хотя бы заявлено и еще могло кого-то отпугнуть. Сущностью обманчивой религиозности романтизма была секуляризация как все то же титаническое похищение духовных ценностей Христианства у Церкви ради раздачи их «нищим духом». Эстетизация Евангелия означала, с одной стороны, эпикурейство религиозной софистики, а с другой – демократизацию как приспособление Христианства к «духовным нуждам простого человека», то есть, того же самого буржуа. А поскольку потребности («благородные страсти») эти были, разумеется, греховные (тщеславие и гордость, в первую очередь), то проповеднические посевы романтизма всходили чертополохом всех смертных грехов, что становилось большой неожиданностью для простаков (хотя по-другому просто не могло быть, по законам подлинной христианской аскетики).

То же самое только в более радикальной форме происходит с новейшими западными «ремейками» этического парадокса романтизма, например, в голливудском фильме «The Box» (2009), снятом режиссером и сценаристом Ричардом Келли по мотивам новеллы Ричарда Мэтисона «Кнопка, кнопка». По сюжету картины, некая неземная цивилизация, сверхъестественно развитая в техническом и нравственном отношении, измеряет «коэффициент альтруизма» человечества (с целью решения его дальнейшей судьбы), предлагая испытуемым сделать выбор в буквальном воплощении шатобриановской дилеммы с реальным «кнопочным блоком», одним нажатием которого происходит запуск механизма смерти неизвестного и собственного обогащения на миллион долларов. При этом апокалиптический масштаб бедствия состоит в том, что популярность этого сюжета в современной массовой культуре и обращение к нему Голливуда объясняется уже не тем, что общество, следуя голосу разума, осуждает безнравственный поступок героев и сочувствует их готовности мужественно искупать свою вину последующими страданиями (а в рассказе и фильме собственная жизнь героев после морального согласия на преступление рушится полностью и безвозвратно), но уже противоположным образом, а именно, тем, что подавляющее большинство зрителей поступило бы точно также и нисколько не сожалело бы об этом, потому что в этом и заключается «американская мечта»: получить миллион наличными любой ценой, тем более – такой низкой, как «жизнь незнакомого тебе человека». И это – исторический итог «духовно-нравственного развития человечества», окончательные плоды нескольких «веков разума» и революционной романтики.

Если идеологов раннего романтизма на само формулирование этой этической проблемы сподвигла где-то преувеличенная, а где-то и реальная бедность, то зашкаливающий цинизм нынешнего «четвертого сословия» состоит в том, что для них это вопрос уже не выживания, но… дальнейшего обогащения. Иными словами, однажды сорвав этот запретный плод в малодушном отчаянии своего бедственного положения и получив обещанный гонорар, «герои нашего времени» всю оставшуюся жизнь уже не мучаются угрызениями совести и не идут на добровольную «голгофу» ради «примирения с человечеством», но просто делают нажатие этой «кнопки» для себя основным источником дохода. Ведь что такое все войны, развязанные англосаксами и их союзниками (с молчаливого согласия большинства граждан этих стран) за последние сто лет (включая текущую на Украине и уже анонсированную следующую войну в Тайване), как не моральное согласие на смерть «китайца» (афганца, серба, иракца, ливанца, украинца и т.д.) за миллион долларов уже без долгих раздумий и сомнений?

«Если бы ты мог одним твоим желанием убить человека, живущего в Китае, и, не покидая Европы, завладеть его богатством, да ещё был бы свыше убеждён, что об этом никто не узнает, уступил бы ты этому желанию?» (Эса де Кейрош Ж.М. Мандарин (1880). Цит. по изд.: Избранные произведения. М., «Художественная литература», 1985).

И вопрос этот уже риторический. Потому что современные пиар-технологии по обеспечению того, чтобы «никто не узнал», достигли такого «марсианского» уровня, о котором даже не могли мечтать Руссо и Гюго, Толстой и Достоевский, темная сторона духовной жизни которых до сих пор остается сокрытой для многочисленных почитателей их «этического гения».

Как Жан-Жаку Руссо отказ от собственных детей не мешал сочинять трактаты о  воспитании и называть себя «лучшим из людей», так очередное использование США (на этот раз по резолюции католика Байдена) запрещенных международной конвенций кассетных снарядов нисколько не умаляет их «морального превосходства» над остальными государствами мира, потому что эти убийства совершаются руками политических наемников. «Отвечая на вопрос, пострадал ли моральный авторитет США после передачи Киеву кассетных боеприпасов, Салливан ответил отрицательно. "Наш моральный авторитет не изменился“, – сказал Салливан. По его словам, для США гораздо важнее продолжать предоставлять Киеву вооружение. "Мы попросту не собираемся оставить Украину безоружной. Президент в этом вопросе полон решимости", – добавил он. <...> По данным ООН, от неразорвавшихся кассетных бомб страдают чаще всего мирные жители и дети, которых привлекает необычный вид боеприпаса. Кассетные бомбы применялись в Ираке, Косово, Афганистане, Ливане» (Украина.ру). А значит, «нравственный парадокс» Шатобриана («проблема примирения с собственными моральными ценностями») как гностический инструмент продажи души дьяволу продолжает безотказно работать, принося западному человечеству все новые нули на банковских счетах. «Принятие решения об убийстве ради выгоды облегчается отсутствием собственных активных действий — убийство совершает кто-то другой».

Александр Буздалов