Научная фантастика и фантастическая этика

Донатас Банионис в роли астронавта Криса Кельвина. Кадр из фильма «Солярис» («Мосфильм», 1972 г., реж. А.Тарковский). Фото: kinoafisha.info

Случившийся полвека назад спор между кинорежиссером Андреем Тарковским и писателем Станиславом Лемом по поводу экранизации романа «Солярис» интересен не столько сам по себе как столкновение двух различных концепций одного произведения, сколько как своего рода продолжение полемики славянофилов и западников как двух доминировавших в России 19 века философских концепций развития.

Несмотря на то, что векторы цивилизационного выбора западников и народников формально были повернуты в противоположные стороны (на Запад и на Восток, в настоящее Европы и в прошлое России), их объединяло нечто более существенное, а именно, стремление к революционным преобразованиям, подобным тем, что позволили западной цивилизации Нового времени совершить скачок в сравнении с застрявшей в средневековом феодализме Россией. При этом революционная настроенность тех и других была умеренной (в сравнении с радикальными проектами социалистов), поскольку они стояли на позициях так называемых «реформ сверху». Тем не менее, это тоже предполагало, по сути, принуждение власти к преобразованиям путем постоянного давления «прогрессивной общественности» в лице самих западников и народников. Причем это навязываемое образованным обществом «(само)ограничение власти» относилось не только к управлению государством, то есть, к монархии, но и к церковной иерархии. Поэтому противоположность западников и славянофилов в отношении к Православной Церкви тоже была скорее формальной, то есть, мнимой, потому что «православие» понималось почвенниками настолько по-своему и по-новому, что это было сродни его отрицанию у прогрессистов западнического толка. «Соборность»  Хомякова и «церковь» Достоевского означали ту же «демократию» или даже «социализм», то есть, это было продиктовано тем же принципом разделения власти, который они вносили в вопросы веры аналогично тому, как западники стремились осуществить этот революционный процесс в основном в социально-политической сфере.

И вот как причудливо эта полемика двух основных школ отечественной «передовой мысли» была возобновлена спустя столетие.  

«“Солярис” — это книга, из-за которой мы здорово поругались с Тарковским. Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом обозвал его дураком и уехал домой… Тарковский в фильме хотел показать, что космос очень противен и неприятен, а вот на Земле — прекрасно. Я-то писал и думал совсем наоборот» (Интервью Станислава Лема газете «Московские новости» от 18.06.1995).

Между тем противоположность концептов Космоса и Земли была столь же «диалектической», как и оппозиция концептов Европы и России, составляя определенного рода единство в другом, более существенном противостоянии, в котором либералы и романтики исторически выступали если не союзниками, то, по крайней мере, являлись носителями одного духа «прогресса». Пусть каждый по-своему, но те и другие решали общий «нравственно-метафизический» вопрос, который заключался в том, чем заменить Церковь в плане духовного окормления народа. Отсюда две формы этой «естественной религии», или «религии в пределах (одного только) разума», обретающей гностическую «трансценденцию» в самой природе: в космополитизме и далее в материальном космосе – в либерально-западническом (просветительско-позитивистском) проекте; и в «глубинах человеческой (народной) души» – в славянофильско-почвенническом (романтическом) проекте. Основной квазирелигиозной догмой там и здесь была вера в том, что творимое человеком зло поправимо, каким бы ни был масштаб его совершения в прошлом и настоящем.

«Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей» (Достоевский Ф. Сон Смешного Человека / Достоевский Ф Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., «Наука». 1983. Т.25. С.118).

«…чтоб судить о нравственной силе народа и о том, к чему он способен в будущем, надо брать в соображение не ту степень безобразия, до которого он временно и даже хотя бы и в большинстве своем может унизиться, а надо брать в соображение лишь ту высоту духа, на которую он может подняться, когда придет тому срок. Ибо безобразие есть несчастье временное, всегда почти зависящее от обстоятельств, предшествовавших и преходящих, от рабства, от векового гнета, от загрубелости, а дар великодушия есть дар вечный, стихийный, дар, родившийся вместе с народом, и тем более чтимый, если и в продолжение веков рабства, тяготы и нищеты он все-таки уцелеет, неповрежденный, в сердце этого народа» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1877, январь, гл.1,III / Достоевский Ф Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., «Наука». 1983. Т.25. С.14).

«Будь только человек добр, – его никто отразить не может» (Тургенев И. Дворянское гнездо. Гл.XXV / Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. М., «Наука», 1981. Т.6. С.79).

«Кто злится на свою боль – тот непременно ее победит» (Тургенев И. Отцы и дети. Гл.XIX / Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. М., «Наука», 1981. Т.7. С.104).

Нравственные падения прошлого можно исправить усилиями воли и (или) с помощью других более «нравственно-развитых» индивидуумов и народов; или, наконец, с помощью «внеземного (высшего) разума», если таковой («высший разум») все-таки не удается обрести в потаенных «недрах» самого человеческого естества; когда собственного «голоса совести» и «морального превосходства» ближнего все равно оказывается недостаточно для качественного этического прорыва и зло в человеческом обществе продолжает совершаться или даже усиливается после первой волны идеализма. Тогда (после фиаско идей Руссо и Канта, Достоевского и Толстого, Маркса и Ленина) «добру и злу» человечество начинает учить «Мировой Ум» в лице еще более продвинутых форм разумной Вселенной. Инопланетная цивилизация в научной фантастике выполняют функцию западной цивилизации в философии западников, выступая образом желаемого будущего, эталоном, ориентируясь на который, земная цивилизация должна достигнуть аналогичных высот развития. Соответственно, Лем – это неопросветительская (неопозитивистская) «синергия» инопланетного и земного разума в деле спасения человечества, а Тарковский – это неопочвенническое «нравственное самоспасение», новая попытка евангельской «самообработки» в духе Достоевского. «Демократический и либеральный прогресс верит больше в принудительную и постепенную исправимость всецелого человечества, чем в нравственную силу лица. Мыслители или моралисты, подобные автору “Карамазовых”, надеются, по-видимому, больше на сердце человеческое, чем на переустройство обществ. Христианство же не верит безусловно ни в то, ни в другое – то есть ни в лучшую автономическую мораль лица, ни в разум собирательного человечества, долженствующий рано или поздно создать рай на земле» (Леонтьев К. Наши новые христиане. Ф.М. Достоевский и гр. Лев Толстой (По поводу речи Достоевского на празднике Пушкина и повести гр. Толстого «Чем люди живы?»). М., тип. Е.И. Погодиной, 1882. С.45). Поэтому в самой этой гностической «вере» в то, во что не верит ортодоксальное (церковно-догматическое) Христианство, прогрессивные антиклерикалы обоих толков были совершенно солидарны. Спасение от творимого человеком зла заключается «в народе», в массовом человеке, осознавшем свои «прегрешения» против «святого всеединства» (семьи, народа, человечества). Либо – в межгалактическом продолжении этой космической семьи, в «наших старших братьях по разуму». Иными словами, спасение в чем и в ком угодно, только не в Богочеловеке халкидонского Символа веры и не в дарованной Христовой Церкви божественной благодати. А если и в «Христе», то, опять же, в гностической (почвеннической или масонско-каббалистической) пародии на Него как в том же «нравственно развитом» Сверхчеловеке. 

«К этой экранизации я имею очень принципиальные претензии. Во-первых, мне бы хотелось увидеть планету Солярис, но, к сожалению, режиссёр лишил меня этой возможности, так как снял камерный фильм. А во-вторых (и это я сказал Тарковскому во время одной из ссор), он снял совсем не “Солярис”, а “Преступление и наказание”. Ведь из фильма следует только то, что этот паскудный Кельвин довёл бедную Хари до самоубийства, а потом по этой причине терзался угрызениями совести, которые усиливались её появлением, причём появлением в обстоятельствах странных и непонятных. Этот феномен очередных появлений Хари использовался мною для реализации определённой концепции, которая восходит чуть ли не к Канту. Существует ведь Ding an sich, непознаваемое, Вещь в себе, Вторая сторона, пробиться к которой невозможно. И это в моей прозе было совершенно иначе воплощено и аранжировано…» (Станислав Лем об экранизации романа «Солярис». Из книги: S.Beres. Rozmowy ze Stanislawem Lemem. Krakow, WL, 1987. S.133-135).

При этом в рамках эволюции самого нового гностицизма (как нравственной замены церковного Христианства) позиция неопозитивиста Лема была, пожалуй, чуть более обоснованной, чем неоромантическая позиция Тарковского. Потому что если надежды, вернее – «пророчества» Достоевского о том, что спасение человечества произойдет через русский народ, который станет Мессией для западных народов и поведет их за собой в Новый Иерусалим, – если все это оказалось просто эпилептическим бредом, то каковы шансы на то, что «дубль два» этого проекта окажется более жизнеспособным? По «пророку» Достоевскому, «от нас» (из России) должны были «выйти Илия и Енох» и духовно спасти Европу от социалистического людоедства. Но получилось ровно наоборот: «от нас вышли» Ильич и Ежов... Тогда как  в «научной фантастике» Лема был хотя бы новый источник искомой «трансценденции». Эйфория начала «космической эры» была сродни ожиданиям от открытия Америки на заре Нового времени или от Февральской революции в России, поэтому здесь у все той же гуманистической утопии «прогресса» было хоть какое-то подобие оправдания. В случае же Тарковского, продолжающего гнуть линию давно посрамленного русской и мировой историей Достоевского (то есть, продолжающего уповать «на сердце человеческое»), от этого, действительно, уже веяло чем-то нафталиновым и безнадежно фальшивым.

«А совсем уж ужасным было то, что Тарковский ввел в фильм родителей Кельвина, и даже какую-то его тетю, а прежде всего — мать, а “мать” — это “Россия”, ”Родина”, “Земля”. Это меня уже порядочно рассердило. Были мы в тот момент как две лошади, которые тянут одну телегу в разные стороны… В моей книге необычайно важной была сфера рассуждений и вопросов познавательных и эпистемологических, которая тесно связана с соляристической литературой и самой сущностью соляристики, но, к сожалению, фильм был основательно очищен от этого. Судьбы людей на станции, о которых мы узнаём только в небольших эпизодах при очередных наездах камеры, — они тоже не являются каким-то экзистенциальным анекдотом, а большим вопросом, касающимся места человека во Вселенной, и так далее. У меня Кельвин решает остаться на планете без какой-либо надежды, а Тарковский создал картину, в которой появляется какой-то остров, а на нём домик. И когда я слышу о домике и острове, то чуть ли не выхожу из себя от возмущения. Тот эмоциональный соус, в который Тарковский погрузил моих героев, не говоря уже о том, что он совершенно ампутировал “сайентистский пейзаж” и ввёл массу странностей, для меня совершенно невыносим» (Станислав Лем об экранизации романа «Солярис». Цит. изд.).   

Однако, повторим, научная фантастика Лема и моральная фантастика Тарковского – это, по сути своей, одно и то же, а именно, разные направления одного религиозного гуманизма, как это было и в случае неогегельянства и неошеллингианства первых отечественных западников и народников. Приемы «фантастики» того и иного рода весьма близки, если не идентичны, потому что они имеют одно культурно-историческое и идеологическое происхождение, а именно, «великие революции» Нового времени против богоустановленной духовной власти Церкви и политической власти монархии как государства традиционного типа. Поэтому «нравственной метафизикой» не меньше специализировавшихся на ней романтиков (почвеннников) промышляли и просветители (западники). А почвенники, в свою очередь, не брезговали порой «научной фантастикой», примером чего может служить тот же «Сон Смешного Человека» Достоевского, основные события которого разворачиваются где-то «на Сириусе».

Другой типичный западник Набоков

«сравнивал творчество Достоевского со свечой, зажженной днем в комнате, наглухо занавешенной от дневного света. Но внутренний свет автора “Братьев Карамазовых” был в своём роде сильнее солнечного. Ибо Солнцем был для него Христос» (Самохин А. Так  не прочитали. Уроки Достоевского для людей XXI века).

В действительности же, тому «естественному Христу», которого проповедовал Достоевский, вполне поклонялся и Набоков с другими «символистами» серебряного века. Поэтому на Сириусе (Солярисе и т.д.), равно как и в собственном «нутре», этот «реактор духовного света» искали и те, и другие. 

Секрет широкого успеха западников и почвенников (попадание тех и других в число «гениев» первой величины) заключается в том, что они «отвечали духовным потребностям» общества. А каковы «вечные» нужды эмпирического человека? – Нужды человека во все времена – это «хлеб и зрелища». «Научная» и «нравственная» фантастика – это и есть не что иное, как «духовный» десерт и «духовное» развлечение падшего человечества, создание типичной для гностицизма иллюзии решения всех духовных проблем человека, то есть, подобный наркотическому дурман временного забвения этих проблем – вот, что неотразимо пленяет ветхого человека, готового насколько это возможно длить летаргический сон своего земного бытия (то есть, состояние своего отпадения от Бога) и благодарного любому, кто даст «научное объяснение» или «религиозное доказательство» того, что будущее непременно будет лучше прошлого и настоящего, или что у него вообще есть такое будущее, которого не нужно бояться.

Но поскольку открытые Христианством (Богом как Духом Истины) законы духовной жизни неизменны, ортодоксальный принцип «боги язычников суть бесы» получает в научно-фантастической форме нового гностицизма наглядное подтверждение в инфернальных образах космических пришельцев, несущих человечеству спасение на титановых крыльях своих летательных аппаратов или в туманностях своих инопланетных пейзажей. Если в «Солярисе» Лема и Тарковского этот скрытый демонизм «прогресса» еще непросто разглядеть, то в многочисленных голливудских ремейках «Соляриса» он уже гораздо заметней (хотя большинству, конечно, по-прежнему не виден, по причине неизлечимой духовной слепоты и глухоты). Инопланетяне в научно-фантастических фильмах (в идеологической основе которых лежит неопросветительская и неоромантическая западная литература второй половины ХХ века) выполняют функцию христианского Бога: помогают человечеству осознать насущную необходимость неукоснительного соблюдения «нравственных максим» (как сайентистских «заповедей») ради собственного и всеобщего благоденствия в будущем. А то, что они при этом, как правило, физиологически принадлежат к миру животных (насекомых, земноводных, различных морских организмов и т.д.) или даже стихий (как Океан в «Солярисе»), как всегда, означает, что «спасение утопающих дело рук самих уповающих» либо (хуже того), что это дело щупалец космических спрутов, непроизвольно рыкающих между своими книжными нравоучениями (словно отрыгивающих своими не выучившими уроков учениками). Поэтому, чтобы не слишком отрываться от «старого доброго» реализма в искусстве, моральная идентичность пришельцев в большинстве фильмов этого жанра столь же неопределённа (балансируя между добром и злом), как и нравственный выбор самих планетарных аборигенов. Иными словами, космических гуманоидов как своих «спасителей» человек массовой науки, культуры и религии (точнее – массовой науки и культуры в качестве сайентистской замены религии), как всегда, создает по своему «образу и подобию». Поэтому и «Христос» Достоевского, и «Высший Разум» Лема сконструированы по аналогичному принципу, а именно, как «нравственный Идеал» человека, то есть (или в объективной реальности), как его несбыточная мечта о себе.

Александр Буздалов