«Константинополь должен быть наш»

Среди религиозно-идеологических реставраций последнего времени (тут тебе и софиология, и «православный социализм», и евразийство, и «православный экуменизм»… впрочем, последний уже постоянная величина) особенно неожиданным по своей причудливой архаичности было возрождение славянофильской идеи «крестового похода» на Царьград за-ради возвращения его в «родную гавань», то есть во владение православных (еще актуальней эту тему делает решение Стамбула о превращении располагавшегося до недавнего времени в храме Святой Софии музея церковной истории в действующую мечеть). Правда, основная из новейших версий предполагает русское освобождение Константинополя в качестве «царского подарка» грекам; но в славянофильском варианте этого проекта тоже предлагались разные «формы собственности», в том числе – греческая, хотя превалировал, конечно, вариант перенесения столицы России в Константинополь. Как писал Ф. Тютчев в стихотворении «Русская география» (1848 г.):

Москва, и град Петров, и Константинов град

Вот царства русского заветные столицы… <...>

Вот царство русское... и не прейдет вовек,

Как то провидел Дух и Даниил предрек.

Напомним исторические обстоятельства возникновения этой навязчивой идеи в российском обществе XIX в. «В связи с обострением положения на Балканском полуострове в очередной раз стала злободневной старая и одна из основных проблем Восточного вопроса: в чье владение отойдет Константинополь в случае развала Турецкой империи. Русские газеты информировали о различных проектах, выдвигавшихся зарубежными, главным образом английскими, политиками и публицистами (передачи Константинополя во владение России; превращения его в вольный город под протекторатом великих держав; образования христианской монархии со столицей в Константинополе и царствующей четой — герцогом Эдинбургским, сыном английской королевы, женившемся в 1874 г. на дочери Александра II Марии; и др.). <…> Достоевский обратил внимание в “Новом времени” (1876. 29 мая) на перепечатанную из газеты “Современные известия” (1876. 27 мая) выдержку из статьи, в которой речь шла о будущем Балканского полуострова и Константинополя в случае распада Оттоманской империи. Газета возражала против английского проекта, о котором до нее дошли слухи, отдать Константинополь грекам, чтобы создать “враждебный стан славянству”. Через несколько дней “Новое время” (1876. 5 июня) напечатало программную передовую статью “Нужен ли славянам Константинополь?”. “Только когда Константинополь будет в славянских руках, — писала газета, — Россия может сделаться по существу мировой державой <…> Свободный Константинополь в руках свободных славян, наших союзников, друзей, братьев, — вот девиз нашего внутреннего и мирового процветания”. Достоевский, регулярно читавший “Новое время”, был, по-видимому, знаком с этой статьей, и возможно, что в его рассуждении о Константинополе содержится полемика с точкой зрения суворинской газеты» (Рак В.Д. Примечания / Д.,XXIII,375-376).

Самим Достоевским «восточный вопрос» решался, конечно, в почвенническом духе: Константинополь должен был стать русским и превращен сначала в панславянский центр, а затем в столицу всего христианского мира. Со стороны России это было бы «голгофской жертвой» «всеслужения», «всепримирения», то есть каким-то образом обращением всех и вся в почвенническое «православие», а именно, путем самой всемирной демонстрации своего ослепительного самоотвержения, своего рыцарского бескорыстия, своего подвига ради других, от лицезрения нравственного величия чего все бы (включая башибузуков, то есть представителей движения ХАМАС того времени) умилились и тотчас вошли бы в состав Российской империи и крестились… Одним словом, «красота спасла» бы «мир», то есть духовная красота «русского Христа», «русского Бога», явленная в международной политике России.

«Скажут иные: не может же Россия идти во всяком случае навстречу явной своей невыгоде? Но, однако, в чем выгода России? Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости. Не может Россия изменить великой идее, завещанной ей рядом веков и которой следовала она до сих пор неуклонно. Эта идея есть, между прочим, и всеединение славян; но всеединение это — не захват и не насилие, а ради всеслужения человечеству. Да и когда, часто ли Россия действовала в политике из прямой своей выгоды? Не служила ли она, напротив, в продолжение всей петербургской своей истории всего чаще чужим интересам с бескорыстием, которое могло бы удивить Европу, если б та могла глядеть ясно, а не глядела бы, напротив, на нас всегда недоверчиво, подозрительно и ненавистно. Да бескорыстию в Европе и вообще никто и ни в чем не поверит, не только русскому бескорыстию, — поверят скорее плутовству или глупости. Но нам нечего бояться их приговоров: в этом самоотверженном бескорыстии России — вся ее сила, так сказать, вся ее личность и всё будущее русского назначения» (Достоевский Ф. Дневник писателя, 1876, июнь, гл. 2,III / Д.,XXIII,45).

На первый взгляд, все это звучит, и правду, очень привлекательно для христианского слуха и, казалось бы, не противоречит ни историософским построением К. Леонтьева, основного оппонента Достоевского справа («Восточный вопрос есть вопрос именно Восточный, а не славянский только... Не следует низводить это исполинское дело на степень просто племенного вопроса. Политика России (такова судьба ее) не была и не должна быть грубо племенной, односторонней. Племенная политика была бы действием только разрушительным; политика всевосточная, православная есть истинная национальная политика наша, достойная нашего мирового величия» (Леонтьев К. Враги ли мы с греками? / Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. М., «Республика», 1996. Т.1. С.156)), ни даже концепции Третьего Рима старца Филофея Псковского. 

«…про себя же [Россия всегда] понимала, что несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, — православие, что она — хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах. Эта драгоценность, эта вечная, присущая России и доставшаяся ей на хранение истина, по взгляду лучших тогдашних русских людей, как бы избавляла их совесть от обязанности всякого иного просвещения. <…>  И не для захвата, не для насилия это единение, не для уничтожения славянских личностей перед русским колоссом, а для того, чтоб их же воссоздать и поставить в надлежащее отношение к Европе и к человечеству, дать им, наконец, возможность успокоиться и отдохнуть после их бесчисленных вековых страданий; собраться с духом и, ощутив свою новую силу, принести и свою лепту в сокровищницу духа человеческого, сказать и свое слово в цивилизации. <…> и для этой же цели, Константинополь — рано ли, поздно ли, должен быть наш <…> это случится само собой, именно потому, что время пришло, а если не пришло еще и теперь, то действительно время близко, все к тому признаки. Это выход естественный, это, так сказать, слово самой природы. Если не случилось этого раньше, то именно потому, что не созрело еще время <…>  теперь Царьград может быть нашим и не как столица России, то равно и не как столица Всеславянства, как мечтают некоторые. Всеславянство, без России, истощится там в борьбе с греками, если бы даже и могло составить из своих частей какое-нибудь политическое целое. Наследовать же Константинополь одним грекам теперь уже совсем невозможно: нельзя отдать им такую важную точку земного шара, слишком уж было бы им не по мерке. Всеславянство же с Россией во главе — о, конечно, это дело совсем другое, но хорошее ли оно, опять вопрос? И не похоже ли бы это было как бы на политический захват славян Россией, чего не надо нам вовсе? Итак, во имя чего же, во имя какого нравственного права могла бы искать Россия Константинополя? Опираясь на какие высшие цели, могла бы требовать его от Европы? А вот именно — как предводительница православия, как покровительница и охранительница его, — роль, предназначенная ей еще с Ивана III, поставившего в знак ее царьградского двуглавого орла выше древнего герба России, но обозначившаяся уже несомненно лишь после Петра Великого, когда Россия сознала в себе силу исполнить свое назначение, а фактически уже и стала действительной и единственной покровительницей и православия, и народов, его исповедующих. Вот эта причина, вот это право на древний Царьград и было бы понятно и не обидно даже самым ревнивым к своей независимости славянам или даже самим грекам» (Достоевский Ф. Дневник писателя, 1876, июнь, гл. 2,IV / Д.,XXIII,48-50).

Итак, казалось бы, логика и даже риторика Достоевского очень близки к ортодоксальной мысли Филофея и Леонтьева: царство дается исповедникам истинной веры, хранителям неповрежденного Православия, и, наоборот, отбирается у вероотступников и еретиков. «Царьград есть тот естественный центр, к которому должны тяготеть все христианские нации, рано или поздно (а может быть, и теперь уже) предназначенные составить с Россией во главе великий Восточно-православный союз» (Леонтьев К. Храм и Церковь. / Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. Цит. изд. Т.1. С.164).

«Что касается разрушения царств и стран — не от звезд оно происходит, но от все дающего Бога; об этом пророк Исайя говорит: “Если послушаете меня — благами земными насытитесь, если же не послушаете — оружие вас поглотит! — ибо уста Господни так говорили”. И вновь вопросили апостолы: “Господи, не в этот ли год ты готовишь царство Израилево?” Иисус же сказал: “Не ваше дело разуметь времена и годы, которые Бог Отец положил своей властью”. Так пойми, Господа ради, с какою звездой связаны христианские царства, ныне попранные неверными, как говорит пророк: “Кто отдал на разграбление Израиль — не Бог ли, перед которым согрешили?” Девяносто лет, как греческое царство разорено и не возобновится: и все это случилось грехов ради наших, потому что они предали православную греческую веру в католичество. <…> Так знай, боголюбец и христолюбец, что все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя, согласно пророческим книгам, это и есть римское царство: ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать.  <…> видишь, избранник Божий, как все христианские царства затоплены неверными, и только одного государя нашего царство одно благодатью Христовой стоит. Следует царствующему управлять им с великою тщательностью и с обращением к Богу, не надеяться на золото и на преходящее богатство, но уповать на все дающего Бога»  (Филофей Псковский. Послание о неблагоприятных днях и часах. Перевод В. В. Колесова. Цит. по изд.: Библиотека литературы древней Руси. СПб., «Наука», 2000. Т.9).

«Тот, кто от вышней и от всемогущей, все в себе содержащей, десницы Божьей, которой цари царствуют и которой великие славятся и могучие возвещают праведность твою, <…> кто вместо римского и константинопольского владык воссиял, — ибо старого Рима церковь пала по неверию ереси Аполлинария, второго же Рима, Константинова града, церковные двери внуки агарян секирами и топорами рассекли, а эта теперь же третьего, нового Рима, державного твоего царства святая соборная апостольская церковь во всех концах вселенной в православной христианской вере по всей поднебесной больше солнца светится, — так пусть знает твоя державность, благочестивый царь, что все православные царства христианской веры сошлись в едином твоем царстве: один ты во всей поднебесной христианам царь. <…> И если хорошо урядишь свое царство — будешь сыном света и жителем горнего Иерусалима, и как выше тебе написал, так и теперь говорю: храни и внимай, благочестивый царь, тому, что все христианские царства сошлись в одно твое, что два Рима пали, а третий стоит, четвертому же не бывать. И твое христианское царство другим не сменится, по слову великого Богослова, а для христианской церкви сбудется блаженного Давида слово: “Вот покой мой во веки веков, здесь поселюсь, как пожелал я того”. Святой Ипполит сказал: “Когда увидим, что Рим осажден персидскими войсками и персы вместе со скифами идут на нас с боем, тогда несомненно поймем, что то Антихрист”» (Филофей Псковский. Послание к великому князю Василию, в котором об исправлении крестного знамении и содомском блуде. Перевод В. В. Колесова / Библиотека литературы древней Руси. Цит. изд.).

Но есть, конечно, и принципиальные отличия. Во-первых, у Достоевского владычество над Царьградом предназначено России «естественным выходом самой природы», то есть ходом мировой истории как модусом «Бога» («Абсолюта») философии всеединства, что, по сути, является разновидностью как раз той натурфилософии, опровержением которой едва ли не в первую очередь был мотивирован труд Филофея. «Главным сочинением Филофея является его послание псковскому дьяку Михаилу Григорьевичу Мисюрю-Мунехину. Повод к написанию послания был следующий. Николай Булев, известный публицист, переводчик и врач при великом князе Василии III, любекский немец по происхождению, приблизительно в 1522 г. перевел астрологический “Альманах” Штоффлера, содержащий предсказание о потопе в 1524 г. Перевод попал в руки Федора Карпова и М. Г. Мисюря-Мунехина, каждый из них обратился за разъяснениями к знающим лицам. Для Федора Карпова таким близким корреспондентом оказался Максим Грек, для М. Г. Мисюря-Мунехина — старец Филофей. Оба ответа совпадают в своем отрицательном отношении к астрологии <…> Рассуждение Филофея отличается последовательностью и стройностью. Прежде всего он отвергает какое-либо значение астрологии, поскольку звезды как тела неодушевленные не могут оказывать влияния на судьбы людей или народов. Астрологии он противопоставляет иное объяснение исторического процесса: причиной изменений является божественная воля, причиной падения царств — неспособность удержаться в истинной вере. Эта историко-богословская концепция целиком находится в русле библейской историософии (см. ее полное выражение в Дан. 2, 21—22), но старцу Филофею необходимо примирить с нею падение православного Константинополя в 1453 г. и сохранение католическим Римом своего видимого благополучия» (Колесов В.В. Вступление / Библиотека литературы древней Руси. Цит. изд.). И хотя Достоевский обосновывает свою историософию, конечно,  не астрологическими расчетами, но принципами диалектического развития истории по направлению к «всечеловеческому примирению», все-таки по своему типу такая теория гораздо ближе к онтологическому детерминизму астрологии, чем к  ортодоксальному представлению о Промысле. Достоевский с такой уверенностью пророчествовал о будущем разрешении «восточного вопроса», потому что сознавал себя (как его мифическая «Россия» – свое всемирное предназначение) оракулом этой «природы», который, познав «законы исторического развития»,  читает раскрытую книгу мировых событий, как астролог – звездную карту, и «ясно видит», что будет… Поэтому и толкует будущее с точностью до наоборот (Россия очень скоро ни только не овладеет Константинополем, но потеряет и свою веру, и саму себя).

Отсюда – второе принципиальное отличие. События такого исторического масштаба, как падение христианских империй, совершаются не в одночасье. То есть, не сама гибель, которая чаще всего бывает как раз внезапной («Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти; ибо Я не нахожу, чтобы дела твои были совершенны пред Богом Моим. Вспомни, что ты принял и слышал, и храни и покайся. Если же не будешь бодрствовать, то Я найду на тебя, как тать, и ты не узнаешь, в который час найду на тебя» (Откр 3:2-3)), но то внутреннее разложение, или, собственно, вероотступничество, которое, как выяснилось, является единственной причиной политического падения христианского царства. Следовательно, ко времени гностического «пророчества» Достоевского этот процесс духовного разложения в России должен был идти уже полным ходом… Что нам «истинное православие» самого новоявленного «пророка земли русской» и демонстрирует в полной мере (тут тебе и хилиазм, и пелагианство самого радикального толка, и апокатастасис, и христология в духе Блаватской). Если Филофей обосновывает падение первого Рима сугубо догматическими вопросами, то в почвенническом «православии» отступничество католичества выражается в том, что

«оно, не задумавшись, продало Христа за земное владение. Провозгласив как догмат, “что христианство на земле удержаться не может без земного владения папы”, оно тем самым провозгласило Христа нового, на прежнего не похожего, прельстившегося на третье дьяволово искушение, на царства земные» (Достоевский Ф. Дневник писателя. 1876, март, гл. 1,V / Д.,XXII,88),

в упор не видя того, что и само оно (почвенническое «православие») исповедует это же самое «прельщение на третье дьяволово искушение» захватом Константинополя, то есть этим же самым «земным владением», без которого «христианство на земле удержаться не может». Поэтому и греков как еще одних претендентов на трон предводителей «духовного развития человечества» идеолог почвенничества забраковывает исключительно по причине их политической слабости, а не каких-то вероучительных искажений.

Отсюда – третье принципиальное отличие решение «восточного вопроса» уже славянофилами, в целом, и Филофеем Псковским. При сравнительно небольшой учености последнего (в сравнении с эрудицией, скажем, Хомякова) его знания Священного Писания (вкупе, конечно, с внутренним просвещением благодатью, духом истинной мудрости) оказывается достаточным, чтобы понять, что падение царств носит исторически необратимый характер. Духовная столица мира (статус действующего Рима) переносится десницей Божией из одного Царьграда в другой, и духовное возвращение в первый и второй Рим (возрождение их в былой славе и силе благочестия) столь же невозможно, как восстановление Иерусалимского храма иудеями. И как титаническое воссоздание последнего усилиями гностической политики (чему мы прямо сейчас можем быть свидетелями) является признаком приблизившегося конца истории, так и политическое стояние первого Рима (при полном духовном разложении) давно уже является признаком апокалиптического состояния мира. «И не удивляйся, избранник Божий, когда католики говорят: наше царство романское нерушимо пребывает, и если бы неправильно веровали, не позаботился бы о нас Господь. Не следует нам внимать прельщениям их, воистину они еретики, по своему желанию отпавшие от православной христианской веры особенно из-за службы с опресноками. Были с нами воедино семьсот лет и семьдесят, а отпали от правой веры семьсот и тридцать пять лет тому назад, в ересь Аполлинария впали, прельщенные Карлом-царем и папой Формозом. <…> И воистину люди безумные, а не мудрые, ибо хотя великого Рима стены, и башни, и трехэтажные здания и не захвачены, однако души их дьяволом захвачены были из-за опресноков. Ибо хотя внуки Агари греческое царство покорили, но веры не повредили и не заставляют греков от веры отступать, однако же романское царство неразрушимо, ибо Господь в римскую область вписался [то есть в перепись при Ироде. – А.Б.]» (Филофей Псковский. Послание о неблагоприятных днях и часах. Цит. изд.).

Соответственно, и славянофильский (равно как и греческий) проект «крестового похода» для освобождения Царьграда и Айя-Софии от нечестивого владычества (неважно для русского владения или для греческого) является столь же гностическо-богоборческим, по своей сути, как стремление иудеев вернуть Иерусалим и построить Третий Храм, то есть попыткой вырвать из десницы Божией промыслительно взятое Им за грехи против истинной веры без должного покаяния в этих грехах и исправления. «…знаю дела твои, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы;  ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься» (Откр 2:2-5). Или, как сказано у поэта, «теперь так мало греков в Ленинграде, / что мы сломали Греческую церковь, / дабы построить на свободном месте / концертный зал» (Бродский И. Остановка в пустыне (1966)). В данном же случае, «теперь так мало греков» (в смысле – ромеев-ортодоксов) в самой Греции, что основная греческая святыня промыслительно давно уже забрана у них «за долги», а сейчас просто этот «долг» возрос –  соответственно, увеличилась и степень отчуждения.

Таким образом, главное отличие ортодоксального и богословско-модернистского решение «восточного вопроса» заключается в апокалиптическом мироощущении в первом случае и гностическо-оптимистическом переживании истории – во втором. Поэтому и нам не следует «внимать прельщениям» ложных пророков, потому что стояние царства (внешнее благополучие сильного государства) отнюдь не является доказательством того, что в нем все в порядке и в духовном плане. «Не восстановление храмов вещественных важно [но]: утверждение духовной Церкви, потрясенной последними событиями» (Леонтьев К. Храм и Церковь / Леонтьев К. Восток, Россия и Славянство. М., «Республика», 1996. Т.1. С.165). Равно как и наоборот: отказ греков от унии в XV в., хотя и не вернул им царство, зато позволил «малому стаду» спасаться в истинной вере, что первично для Ортодоксии и вторично – для нового гностицизма, для которого политическое обладание центром мира так же первостепенно, как и для иудеев и папства.

В контексте уже современности это означает, что торжествующий в Восточной Церкви «православный экуменизм» (провозглашенный официальной экклезиологией в нормативных документах ряда Поместных, а затем и Всеправославного собора 2016г.) как лукавая модификация той же унии делает «последние времена» актуальными, как никогда прежде (поскольку вовлекает в то же самое верооступничество, от которого пал Второй Рим, Рим Третий и последний). Поэтому видимым стоянием и самого Третьего Рима не стоит обольщаться, ибо этот «колосс» может оказаться на таких же «глиняных ногах», как и формально стоящий доныне Рим Первый. «Бедные тени Хомяковых и Киреевских — тени, столь поздно увенчанные общественным признанием  и столь скоро обманутые в лучших надеждах своих!.. "Старые" славянофилы воображали себе, что затмение турецкого полумесяца повлечет за собою немедленно яркий восход сияющего православного солнца на христианском Востоке. Они мечтали о каких-то патриархально освежающих югославянских родниках! Как возвышенны, как благородны были эти мечты! Как упорно сохранились они у немногих, оставшихся прежними славянофилами и доныне! И как ошибочны эти надежды, как призрачен этот яркий, своеобразный культурный идеал! Горькая ошибка наша; поправим ли мы ее?» (Леонтьев К. Храм и Церковь. Цит. изд. С.169). 

Александр Буздалов