Парадоксы «православного социализма»

Фото: http://iamruss.ru

В современной патриотической историософии, а точнее – в философии российской истории ХХ в., весьма распространена и достаточно популярна следующая парадигма: СССР (социалистическая республика) – это восстановление в новой форме Российской империи (монархии) как тысячелетней Традиции, разрушенной Февральской революцией (буржуазно-либеральной республикой). Между тем в основе этой историософской модели лежит не что иное, как либеральная же гегельянская диалектика, националистически переформатированная еще славянофилами и почвенниками и, как мы видим, до сих пор эксплуатируемая отечественной философской мыслью. Для Ортодоксии же (Традиции) как таковой – Февраль и Октябрь, капитализм и социализм, либерализм и романтизм, белое и красное – это одно и то же квази- и антихристианство лишь под овчинами разной выделки.

«Посмотрите, чем питается светское, да и духовное, юношество в свободное от учебных часов время, что читает, что поглощает своим умом, памятью, сердцем? Мечтательные романы, вроде толстовских, максимов горьких, или соблазнительные повести, болтовню, драмы и комедии, и ни у кого из них не найдешь в руках творений истинно христианских <…> молодое поколение, как жвачку, пережевывает различные безнравственные романы и всякие книжонки. Но такова и отрыжка – посмотрите, чем стало наше юношество, какого оно набралось духа? Духа отрицания всего Божественного, духа вольности, непокорности, буйства, гордости, разрушения старых добрых порядков, духа невоздержания, кутежа, воровства, либерализма, социализма, космополитизма, неуважения родителей и забастовочной праздности. Что будет дальше, если так пойдет дело? Угадайте!» (св. Иоанн Кронштадтский).1

И советский социализм, и буржуазный либерализм с их идеологиями – это конкурирующие друг с другом формы демократии; но в отношении Традиции они практически в равной степени оппозиционны и революционны. Антимонархизм – их общий знаменатель. Просвещение, Французская революция и немецкий классический идеализм – их общие исторические истоки. В Октябре произошел переворот не только в отношении Февраля (капиталистического пути развития новой России), но и в отношении того же условного «января» (монархии), что более чем очевидно.

«Весь мир насилья мы разрушим / До основанья, а затем / Мы наш, мы новый мир построим, — / Кто был ничем, тот станет всем».

И, действительно, построенный «новый мир» Советского Союза не имел никакого отношения к канувшей в апокалипсическую бездну последней христианской империи. Гонения на Церковь Христову было официальной внутренней политикой новой сверхдержавы, явившейся в этом отношении восстановлением первого, а не Третьего Рима. Это нью-вавилонское богоборчество и титанизм было провозглашено даже на уровне государственного гимна (РСФСР 1918 -1922 гг., и СССР 1922-1944гг.):

«Никто не даст нам избавленья:

 Ни бог, ни царь и не герой.

Добьемся мы освобожденья

Своею собственной рукой».

Поэтому неогегельянская историософская диалектика («парадоксальность») «православного социализма», мифологизируя отечественную историю, вводит людей в заблуждение этой своей идеализацией. Это вредно не только в плане научной достоверности, но и в плане личной духовной жизни людей, позиционирующих себя как православные христиане, поскольку моделирует у них «диалектическое» (гностическое) отношение ко греху вообще, получающего в данной системе двусмысленную оценку как якобы имеющего позитивное зерно, являющегося условием и потенцией развития. Вот очередной яркий пример этого «парадоксализма»:

«Февраль разбудил в стране пассионарные силы, которые смогли дать народу большие цели, более соответствующие, в конечном счете, национальной традиции, чем буржуазный парламент с министрами-миллионерами. Это были очень жестокие силы, но такова оказалась цена сборки страны после либерального погрома. <…> Февральская революция 1917 года представляется великим парадоксом. С одной стороны, это трагический  прерыв традиции, благодаря которой российская государственность существовала, условно говоря, тысячу лет, на основе определенного религиозно-цивилизационного архетипа.  В феврале этот архетип был почти разрушен, но через девять месяцев – по историческим меркам, мгновенно – он начал  восстанавливаться, хотя и под другими знаменами, в других социально-политических формах. Как говорит Мефистофель у Гете, он часть той силы, что, вечно желая зла, вечно совершает благо... <…> С точки зрения философии истории, Февральская революция – это один из ключевых моментов воспроизводства Россией самое себя, причем через “отрицание отрицания”, как сказал бы диалектик Гегель. Основной ее урок в том, что верховная власть в России коренится в области религиозно-мировоззренческого ядра  русской цивилизации. <…> Таким образом, вольно или невольно Февраль 1917 года оказался первым звеном  цепи событий, приведшей через несколько лет к формированию новой колоссальной империи, которая опиралась не только на народные традиции, но и на превращенные формы православия и самодержавия. В цивилизационном плане февральская революция привела скорее к смене  элиты в рамках одного и того же культурно-исторического типа (термин Н.Я.Данилевского), чем к замене самого типа. В этом ключе февральская революция сыграла положительную роль по отношению к осуществлению цивилизационного идеала,  составляющего “сквозное действие” истории России вплоть до сегодняшнего дня. Она ясно показала, что  либеральная буржуазия – тогда в лице Временного правительства – Россией управлять не может. Как конкретный политический проект, Февраль потерпел полное историческое поражение, но привел к своей мировоззренческой и социально-культурной противоположности уже в октябре того же  года».2

«Отрицание отрицания» – это весьма опасный для христианина логический инструмент, прямо противоречащий евангельской заповеди: «да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф 5:37). Тот факт, что одно зло отрицает другое (меньшее или большее – на политический «вкус» каждого), отнюдь не делает его благом само по себе (тем более что мнимо «контрреволюционное» зло при этом, как было сказано, прямо отрицает и благо как таковое – Церковь Божию, Христианство). Мефистофель масона Гете – это просто бес, поэтому «когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец» (Ин 8:44). С христианской точки зрения, архетипом советского периода российской истории является скорее следующая формула: «Ибо таковые лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых. И неудивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела света, а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды» (2Кор 11:13-15). Такова гностическая советская идеология, где за красными знаменами гуманизма и лозунгами социальной справедливости и братства, за «потемкинскими деревнями» коллективного хозяйствования и восстановлением границ российской империи скрывается антихристианский дух, лукавая забота о земном благополучии человека и вечное погубление его души в атеистической пропаганде. Тогда как для почвенника Данилевского, действительно, СССР был бы лишь «сменой элит в рамках одного и того же культурно-исторического типа», потому что он сам мыслил уже не христианскими категориями, но «цивилизационными идеалами» гегельянства и шеллингианства; смотрел на мир «в цивилизационном плане» этого нового гностицизма, а не в плане Священного Писания; сам только и делал, что подменял Священное Предание диалектической (или «лукавой» – в терминах Христианства) философией истории; одним словом, «оставив заповедь Божию, держался предания человеческого» (Мк 7:8). Никакие «пассионарные силы» и никакие «соответствия национальной традиции», никакая «сборка страны» и никакое «воспроизводство Россией самое себя» не могут являться «ценой» репрессий христиан и воинствующего богоборчества. Это совершенно не приемлемая для Православия постановка вопроса, лишний раз показывающая псевдоортодоксальную сущность «православного социализма».

«Прав был бывший “легальный марксист” Петр Струве: “Россию погубила безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации”».3

Перестав быть марксистом, Струве так и не стал христианином. Идеологема «национального» сменила у него идеологему «классового», но это не более чем другая гностическая подмена догматических категорий Христианства (Православной Церкви). И это, увы, духовная эволюция подавляющего большинства людей русского образованного общества той эпохи (в ту или иную сторону, но в одном диапазоне: от умеренно-консервативного романтизма до радикального либерализма), поэтому она полностью отразилась и до сих отражается в истории России, «шатающейся» между полюсами этой мнимой альтернативы. Безусловно, при либерализме (условно в «феврале») с его религиозной толерантностью происходит постепенное выхолащивание, протестантизация и обмирщение христиан, теснимых буржуазной идеологией стяжательства и потребления, как мы это можем воочию наблюдать сейчас. Но ведь при советском социализме с его атеизмом это же самое произошло гораздо быстрее, путем простой аннигиляции веры в человеческих душах и замены ее верой в коммунизм, партию, рабочих и крестьян. Гипотетический же вариант романтического сочетания социализма с христианством – это не более чем еще одна форма той же секулярной агонии, о чем говорят сами лукавые обоснования и аргументация этой модели. «Близость» социализма к Христианству – это лишь идеалистическая видимость и гностическая подделка, причем весьма грубая. На самом деле, общего с Христианством здесь не больше, чем в буржуазной системе ценностей: только в первом случае симулируются «общинные» добродетели Христианства («братство»), а во втором – индивидуальные («свобода»). Но и в том и в другом случае подмененными (с божественных на человеческие) оказывается и основания, и методология, и цели, что придает самим добродетелям этих парадигм духовно отрицательный гностический заряд. Более того, и «белое» (либеральное и романтическое) направление отечественной философской мысли искало, по крайней мере декларативно, «общественной религиозной правды», социального воплощения «древнего христианства» в формах «нового религиозного сознания». Но, как и «красное» движение, это было лишь изводом все того же «немецкого классического идеализма» (то есть гностицизма и/или хилиазма – в ортодоксальной терминологии). Соответственно, и «православно-социалистическое» «воспроизводство Россией самой себя» – это все та же гуманистическая религия самоспасения человека, все тот же титанизм «освобожденья своею собственной рукой», лишь завуалированный мнимым консерватизмом. Это как если бы Россия в Феврале приняла протестантизм, а в Октябре «покаялась» – и крестилась в католицизм, а апологеты Октября говорили бы теперь, что второе гораздо лучше первого, потому что более «национально»; «ближе» к исконному Православию; что это такое необходимое космогоническое «преобразование», метаморфоза эволюционирующего «единого духа» и т.д. Поэтому «превращенные формы православия и самодержавия» советского периода – с точки зрения христианской историософии как таковой – это не только возрождение «звериного» древнеримского империализма, требующего человеческих жертвоприношений ради утверждения «самого себя», но и предтеча последнего, апокалипсического «зверя» человеческой истории, когда в «превращенной форме» антихриста будет явлен уже сам мессия.

Александр Буздалов

Источник

_______________________________________

1 св. Иоанн Кронштадтский. Об истинных причинах современных нестроений / Святой праведный Иоанн Кронштадтский. Живое слово мудрости духовной. Московское Подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2003. С.33.

2 Казин А. Парадокс Февраля, или как масоны России помогли.

3 Там же.