Культурная революция

Революция, с христианской точки зрения, означает духовный переворот, инверсию ценностной системы координат, когда зло в человеческом сознании становится добром, а зло начинает восприниматься как добро, истина – считаться ложью, а ложь – истиной. Такого рода духовными революциями начинается и заканчивается человеческая история. «…придет прежде отступление и откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. <…> тайна беззакония уже в действии, только [не совершится] до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь. И тогда откроется беззаконник…» (2Фес 2:3-8). Явление апокалипсического «беззаконника» станет последним и онтологически предельным переворотом в истории человеческого рода, когда антихрист назовется Христом, «человек греха» наречется воплощенным Богом. Поэтому и все предшествующие, исторические революции происходят тогда, когда за грехи человеческие забирается «удерживающий» как действие Божественного Промысла, сохраняющее тварный мир (государство и общество, в частности) от разрушения, в результате чего человеческая цивилизация оказывается предоставленной самой себе, собственному содержанию, которое есть греховные страсти, разрушительные стихии, несущие смерть всему живому, включая самих носителей страстей. «Царства земные колеблются и падают от безверия и беззакония» (18, 30). Соответственно, первой революцией на земле стало грехопадение прародителей. Был высший закон (заповедь Божия) и послушание ему, но уже существовал дух революции (искуситель), соблазнивший человека «правовым нигилизмом» в красивой подаче вступления на путь духовного развития («становления как боги»); было беззаконие (нарушение заповеди); был тектонический сдвиг миропорядка (взятие благодати от человека и его мира), возникли тление и смерть. «…праотцы, оказав преслушание Богу и склонившись в послушание диаволу, сами себя сделали чуждыми Бога, сами себя сделали рабами диавола. Обещанная им смерть за преступление заповеди тотчас объяла их: Дух Святой, обитавший в них, отступил от них. Они были предоставлены собственному естеству, зараженному греховным ядом. Этот яд сообщил человеческому естеству диавол из своего растленного естества, преисполненного греха и смерти» (1, 578).

Этот же инверсионный механизм революции постоянно повторяется в человеческой истории («и теперь появилось много антихристов» (1Ин 2:18)), где каждый последующий переворот уже в падшем мире все ближе приближает человека к окончательной гибели, испытывая долготерпение Божие. «Катится колесо, окрашенное пожаром! Радостным пожаром!! Багряное колесо!!» (2, 132). Пока народ Божий хранит себя от греха, Бог хранит его мир и благоденствие. Допущение греха в свою жизнь, будучи отречением от Бога, влечет неотвратимое воздаяние, «ибо возмездие за грех — смерть» (Рим 6:23). То, что падшему уму человеческому представляется достижением, приобретением и завоеванием свершившейся революции и зачастую имеет все видимые признаки таковых: какие-то социальные улучшения (как правило, незначительные и в следующем поколении, после гибели в разрухе и борьбе творцов революции), расширение политических прав и т.п., – все это носит только внешний характер, связанный с улучшением условий жизни человека в этом поступательно гибнущем мире, и платой за что является внутреннее умирание человека, его дальнейшее отчуждение от Бога и порабощение греховными страстями и их покровителями – духами мира сего. Греховные страсти и смертные грехи движут всеми участниками совершающегося переворота: у кого это более грубые страсти гнева, жажды мщения, наживы, власти; у кого более тонкие: гордость, тщеславие, мнение о себе, что ты в состоянии организовать дело лучше («непростительный урон в государственном управлении», «сколько ошибок в руководстве страной» (4, 56)), повести других к царству справедливости и братства. «…мир прелюбодейный и грешный, отступивший от Бога и Его праведных законов, мятется и будет до конца своего смущаться от своих заблуждений, от своих всезаразительных и пагубных страстей, от бесчеловечных браней и внутренних крамол, от своего безумия. В этом безумии он восстанет на бесконечный и совершенный разум Божий и во всех своих умствованиях и действиях дерзновенно противится ему, мечтая, что он сам собою, этот несмысленный разум человеческий, устроит благо человечества наилучшим образом и достигнет совершенства»  (17, 31).

Большевики преуспели в этом хаосе разрушения миропорядка и титанической борьбе за власть потому, что они более других соответствовали темному и лукавому духу революции, более других были эмансипированы от Традиции, или просто были циничнее других. Они первыми освоили и поставили на поток те технологии манипулирования массовым сознанием, которые сейчас называются пиаром. Инспирирующий другим свои смыслы внушает им свою волю. «[Шляпников] Подпись конечно: Центральный Комитет Российской Социал-Демократической партии. Кто там еще разберет, что и комитетов несколько, и социал-демократических партий несколько, - а вот мы первые, как единственные» (3, 369). Конечно, изучался опыт предыдущих мятежей, и какие-то методы политической борьбы заимствовались и применялись сознательно. Но многое было и наитием, которое революционерам внушали незримые музы и фурии революции, подлинные властители дум. Поэтому революция постоянно уходит влево, потому что грех крепчает в человеке, который не борется с ним с Божией помощью. Что же тогда говорить об эпохе, когда все греховные страсти вырвались наружу и никто уже не пытается их сдержать, но, напротив, с упоением предается им. Грех теперь уже не считает себя грехом, он ищет легализации и официального признания как нормы, а не как беззакония, а еще лучше – как добродетели. Вот это уже настоящий переворот, настоящее революционное завоевание. К неизбежным трудностям земного существования в этой «юдоли изгнания» новая власть, сохранив и даже преумножив тяготы «организационных задач» и «трудовой дисциплины», добавила еще угнетение идеологическое, постоянную бомбардировку сознания прививающими позитивное мировоззрение слоганами.

«Революция создает хозяйственный развал, а от него еще усиливается революционное озлобление» (5, 179).  Этот «порочный круг» запущенного механизма онтологического разрушения как непреложный закон работает и в области культурной революции. Духовный вакуум, образовавшийся в падшем человеке, заполняется культурными симулякрами. Принцип все тот же: облечение порока блестящими покровами добродетели. Законный путь примирение с Богом и возвращения рая только один – деятельное покаяние, называние греха грехом и отречение от него. Это требует самоотвержения, потому что грех уже стал составной частью тебя самого. За это подвижника ждет ненависть духов мира сего, которые без борьбы не отдают ни одной своей жертвы как своей собственности. «Грех столько усвоился нам при посредстве падения, что все свойства, все движения души пропитаны им. Отвержение греха, сроднившегося душе, соделалось отвержением души. Такое отвержение души необходимо для спасения души. Отвержение естества, оскверненного грехом, необходимо для усвоения естества, обновленного Христом» (16, 79). Поэтому мир предлагает человеку альтернативный вариант духовной жизни – светскую культуру и идеологию как религию самосовершенствования и самоспасения. Здесь свои законы, один из которых – императив «нового слова», которое необходимо сказать, чтобы приобрести значение в этой системе координат. Человеческая культура даже в самых высших своих проявлениях не питательна для души, это не тот «хлеб жизни» (Ин 6:35) и «живая вода» (Ин 7:38), пьющий которую «не будет жаждать вовек» (Ин 4:14). Культурный продукт создает только иллюзию духовного насыщения, требуя новых смыслов, более смелых открытий, дальнейшего «расширения горизонта». Поэтому сама культура Нового времени, сами внутренние законы ее существования и развития, и «создают культурный развал, а от него еще усиливается культурно-революционное озлобление», или ощущение духовного голода. Так, сам классицизм порождает романтизм, романтизм рождает декаданс, а модернизм – постмодернизм… Культура, как все явления мира сего, ветшает и умирает естественной смертью, а не в результате нашествия варваров, как принято считать. На самом деле, это внутреннее варварство греха, которое просто до поры до времени не выходит наружу, а выходя – идеализируется. «Надвигающая духовная ночь» воинствующего атеизма генерировалась «лунным светом» самих искателей «высшего идеала» и «преображения жизни». Поэтому нынешнее плачевное состояние культуры (постмодернизм) – это сам классицизм в процессе своего исторического становления. Люди, казалось бы, самой высокой культуры, которые считали себя традиционалистами (романтики, в частности) и до сих пор воспринимаются таковыми (защитниками и апологетами традиционных христианских ценностей), для своего времени были самыми настоящими революционерами, «смело ломавшими каноны», «вливавшими свежую кровь», подменяя собственно христианские (церковные) категории – их «душевными» гуманистическими суррогатами, что незаметно расшатывало устои, вносило соблазны и дестабилизировало сложившееся положение. «…утверждение Ф.М.Достоевского, что “русская Церковь в параличе с Петра Великого”, приобретало особый зловещий смысл в современном Мережковскому государстве» (12, 22).

Начало прошлого века в России – это время идущей полным ходом культурной революции «серебряного века», или декаданса. Оккультный мистицизм, спиритизм и масонство уже в эпоху Александра I заявили о себе в России как заметные явления духовной жизни образованного общества, одновременно с начавшейся популяризацией и романтизацией идей Французской революции, увы, самими нашими классиками. Как следствие, лучшие представители отечественной словесности и философской мысли следующей эпохи воодушевлены идеями «возрождения  христианства» и «развития православия». Практически все они вышли из романтизма вообще (воодушевляемого теми же самыми идеями, лишь умереннее выраженными) и Достоевского и Толстого, в частности. «…основные идейные предпосылки возникновения и деятельности Религиозно-философских собраний: 1.Историко-философская, этическая и религиозно-гуманистическая теории B.C. Соловьева (в частности, идея богочеловечества и учение о Софии). 2. Моральный радикализм и социальное реформаторство Л.Н.Толстого. 3. Христианский гуманизм Ф.М.Достоевского…» (12, 19). Сексуально озабоченные Мережковский с Гиппиус выступают с инициативой  «религиозного обновления» и защиты поруганных святынь. Розанов носится со своим прозрением, что «именно отказ апостола Павла от обрезания» (13,11) направил историю по ложному пути, поэтому для возвращения на путь истинный «христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим» (6, 115). «А.В.Круглов [поэт, писатель и журналист не был чужд народнических идей, а позднее – толстовства] в статье “На службе миру – на службе Богу” обрушивается с критикой на современный уклад монастырской жизни,  главным объектом критики в котором служит социальная пассивность обитателей» (15). Одним словом, все ищут «ответа Церкви на общечеловеческие запросы»; все хотят «более простую и естественную религию», то есть церковную секуляризацию как освящение страстей, религиозное оправдание греха, внутренне переживаемого как ренессанс «древнего христианства». Воздействие, которое эта внешне высококультурная, но гностическая по духу пропаганда оказывала на массовое сознание, вполне соизмеримо с воздействием политической рекламы большевиков, с той лишь разницей, что в первом случае это проходило мимо сознания самих революционеров духа, а вторые уже вполне отдавали себе отчет в том, что делали. Но уже тогда, именно в этом «духовном возрождении», «Россия забыла Бога спасающего; утратила веру в Него; оставила закон Божий, поработила себя всяким страстям, обоготворила слепой разум человеческий; вместо воли Божией премудрой, святой, праведной – поставила призрак свободы греховной, широко распахнула двери всякому произволу» (17,31).

Обществом движут мифы, создаваемые средствами массовой информации, заметную роль в которых играют литературные издания и философские учения, потому что их авторы обладают духовным авторитетом, они претендуют быть учителями жизни, просветителями и именно так воспринимаются большинством. К ним более чем прислушиваются – им верят на слово как новым пророкам. Например, заявлению Мережковского о том, что  «если вы отлучили от церкви Л. Толстого, то отлучите и нас всех, потому что мы с ним, а мы с ним потому, что верим, что с ним Христос» (11, 470). Если Христос с создателем «истинного христианства» Толстым, то значит с Церковью, отлучившей Толстого, Христа уже нет, ее христианство не «истинное». Неудивительно, что при подобном умонастроении богемы, отлученному от Церкви «Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы… Несколько дней продолжается у нас в дому какое-то праздничное настроение; посетителей с утра до вечера — целые толпы» (7, 36-37). Это, по сути, сатанинская картина (человеку, отлученному от вечной жизни с Богом, устраивается всеобщая овация) показывает, до какой степени общество потеряло духовные ориентиры, обезумело и ослепло. Тем же безумием, переживаемым как экстаз, духовной смертью, какое-то время ощущаемой как головокружительная перспектива новой жизни, лишь иначе выраженными, были исполнены большевики в эмиграции, получая первые трагические вести из революционной России: «Шли январским вечером с Надей по улице – навстречу Луначарские, радостные, сияющие: “Вчера, девятого, в Петербурге стреляли в толпу! Много убитых!” Как забыть его, ликующий вечер русской эмиграции! – помчались в русский ресторан, все собирались туда, сидели возбужденные, пели, сколько сил добавлялось, как все сразу оживились» (4, 201). Передовая интеллигенция и культурная элита, непрестанно транслируя идею необходимости не менее радикальных (религиозных) перемен, чем революционная социал-демократия, программировало общество на духовный нигилизм. Идеалисты были не менее атеистов «проникнуты духом всего освободительного движения последних годов», с той лишь разницей, что в первом случае «принципам политического освобождения дается религиозное обоснование и оправдание» (14, 36). И те, и другие исходили из протестантско-романтической аксиомы исторического «падения Христианства», то есть нравственного перерождения канонической Церкви и самодержавия, только для одних это был «симптом возрождения новой религиозности» в их лице, а «для других – окончательная смерть религии» (14, 35). Для Христианства же как такового это практически одно и то же, а именно, различные симптомы духовной смерти их самих. Живи Гиппиус и Мережковский в наши дни – они были бы Мадонной и Фредди Меркьюри: творцами тех же самых бессмертных «мультиплатиновых» хитов, столь же влиятельными в области культуры (без их благословения нельзя было бы сделать карьеры эстрадного артиста, как молодого Мандельштама водили на «посвящение в поэты» к примадонне Гиппиус), такими же борцами за права секс-меньшинств и так же героически умерли бы от СПИДа или передозировки «катарсиса». «Публики собиралось так много, что порой арендованный для заседания зал не вмещал всех желающих. При полном аншлаге, по свидетельству журналиста, прошло собрание, посвященное “Вехам”: “Небольшой зал был, конечно, переполнен, стояли в проходах, сгрудились на эстраде, толпились во всех соседних комнатах. На эстраде до того тесно, что Петр Струве и свящ. Аггеев, держась друг за друга, сидят на одном стуле”» (13, 6).

Нет оснований говорить, что современные конфликтные ситуации, возникающие между Церковью и творческой интеллигенцией или либеральной общественностью (такие, например, как протестные акции в связи с передачей РПЦ Исаакиевского собора или общественная полемика, вызванная новосибирской постановкой оперы «Тангейзер», фильмами «Левиафан» и «Матильда») создают взрывоопасную общественно-политическую ситуацию в стране, потому что они слишком локальны для этого. Хотя схожие события «серебряного века» тоже не предвещали ничего тектонического, однако, накапливаясь, незаметно расшатывали незримые духовные устои общества и государства, все более широко допуская в свою жизнь духов революции, все более давая им прав на человеческие жизни и души. И все-таки нынешняя ситуация отличается от столетней давности тем, что постмодернистское состояние культуры делает ее представителей индифферентными в отношении тех «проклятых вопросов» «богоискательства» и «религиозного преображения жизни», которыми жили люди модерна. Однако суть в том, что это еще хуже. Опасность представляют уже противоположные процессы всеядной интеграции, духовной релятивизации и унификации, которые являются следующим этапом метаисторического титанизма. Экуменизм (сначала трансконфессиональный, потом трансрелигиозный) грозит стать последним Интернационалом на земле, тем «всечеловеческим примирением» и «всесветным братством», о котором мечтал Достоевский, не подозревая, что это и есть механизм апокалипсиса.

Поэтому ошибкой было бы уповать на то, что популяризация классической культуры или восстановление советской системы образования могло бы разрешить проблему, духовно оздоровить общество, явиться противоядием его деструктивным инстинктам. Потому что светская культура по самой своей природе революционна, и, по большому счету, именно гуманистическая культура Возрождения, будучи бунтом эмансипации в отношении «тоталитаризма» христианского Средневековья, создала основные предпосылки для политических революций в Европе. Хотя, казалось бы, небывалый рассвет искусства, создаются непревзойденные шедевры живописи, скульптуры и зодчества, какое богатство философской мысли. Но за все за этим неуловимое глазу духовное тление. «Знаменитые Мадонны Рафаэля выражают самое утонченное сладострастие» (8, 467), а кажется, что высшую добродетель. И все это неприметно дестабилизирует духовную жизнь общества, закладывая бомбу замедленного действия под весь уклад человеческой жизни. «Светский человек, насмотревшийся на все и имеющий обширную опытность, не может себе представить того действия, которое такие изображения имеют на девственную природу» (8, 468). Поэтому даже классическая культура не является панацеей от революции как агрессии других (более радикально настроенных) субкультур, поскольку она сама оппозиционна Церкви (как гностическая или протестантская по духу). Если деструктивная, общественно-дестабилизирующая роль различных оккультно-эзотерических субкультур и «альтернативно-христианских» философско-религиозных учений очевидна (то есть всего того, что и составило теософское, масонско-кабалистическое содержание декаданса вековой давности), то аналогичный потенциал, казалось бы, традиционалистской культуры позапрошлого века (того же романтизма) гораздо труднее разглядеть. Между тем, именно этот гуманистический, религиозно-народнический романтизм не только подготовил почву для декаданса, но в определенных аспектах напрямую явился содержанием самой русской революции, окончательно разорвав последние связи с христианством, вернее – более радикально начав заменять церковные категории – гностическими симулякрами, чем занимался и романтизм, не покладая рук, лишь в более умеренной форме, сам искренне веря в свою ортодоксальность и борьбу с либерализмом и нигилизмом. Сталинский ампир, советский неоклассицизм, социалистическое барокко Пахмутовой и высокий стиль советской песни вообще, при всей их великодержавности и имперской эстетике, все это призвано было заменить собой Церковь, восполнить образовавшуюся на ее месте духовную пустоту. Как буквально на месте взорванных храмов возводились дома культуры и кинотеатры, так и в самом содержании самых прекрасных на слух советских песен осуществлялась титаническая попытка подменить собой священные категории христианства: поклонение земле, человеческому разума и сердцу, сакрализация народа, – все это уже было в почвенничестве, которое есть то же толстовство, только паллиативное, без прямого отрицания догматов. Но в самих своих «идеалах» (в хилиазме, в частности) они тоже «устранили заповедь Божию преданием вашим <…> заповедями человеческими» (Мф 15:6-9); поэтому идущие следом «заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо Творца» (Рим 1:25).

Разумеется, мир (человеческое общество, светская культура, цивилизация) и человек мира не в состоянии сохранить себя от греха, потому что греховные страсти являются основным содержанием его жизни. Поэтому настоящая беда (или падение последнего духовного заслона от хаоса революции) возникает тогда, как эти страсти (человеческие ценности и чисто земные смыслы) в «овечьей шкуре» гуманизма начинают проникать в христиан, призванных хранить себя от греха, по определению, что и является единственным условием сохранения «удерживающего» в мире. В этой связи нельзя не сказать о том, что на 1917 г. приходится не только русская революция, но и начало работы Поместного собора, в котором нашли свое отражение идеи «возрождении христианства», «очищения церкви от человеческого греха и несовершенства» (14,37). Наряду с такими ортодоксальными решениями, как восстановление патриаршества и осуждение большевистского богоборчества, были и такие начинания, которые делают сам собор своего рода церковной «февральской революцией», в отношении которой скорое обновленчество явилось «октябрем» как следующей фазой этой единой восточной реформации (о том, насколько та же «Матильда» – относительное зло, можно судить по тому, что вопрос служения панихиды по убиенному царю и его семье ставился на соборе на голосование, и каждый пятый высказался против). Подготовка к собору началась практически одновременно с Религиозно-философскими собраниями, то есть в самом начале века. Открытие собора почти совпадает с провозглашением Республики в России (1 сентября 1917-о), что весьма символично, поскольку собор и сам был республиканским как антимонархическим по настроению большинства участников и даже просто по составу (мирян было значительно больше, чем духовенства). Постоянный председатель Религиозно-философских собраний епископ Ямбургский Сергий (Страгородский) и видный участник Поместного собора вошел во «временное правительство» такой обновленческой структуры, как Временное церковное управление в 1922 г. И хотя лично владыка Сергий сумел преодолеть этот соблазн (или революционную эйфорию), уже по одному тому, что он (соблазн) имел место, можно судить о масштабе влияния того «духовного ренессанса» на все стороны русской жизни; о том, что «именно Собраниям принадлежит роль своеобразного индикатора социально-политических и. культурных процессов, происходивших в истории России» (12, 17). «Только религиозное возрождение, считал Мережковский, способно соединить интеллигенцию (“живой дух России”), церковь (“живую душу России”) и народ (“живую плоть России”)» (9, 190). Обратим внимание на классическую триаду гностицизма: интеллигент (философ, то есть сам гностик) – это человек «духовный», а каноническая Церковь – это «душевное». То есть, опять онтологический перевертыш: «кто был ничем», стал «всем»; «душевное» (1Кор 2:14) стало духовным, а «духовное» (Церковь Божия) – душевным (то же самое у Розанова, определившего в своих докладах все Священное Предание «обыкновенным человеческим созданием» таких же «отрицательных личностей», как «Феофан Затворник» (13, 11-13)). Продолжая традицию, и «церковь» обновленцев назвалась «Живой» (в посрамление Церкви синодального периода как недостаточно исполненной «живой жизни», как выражались романтики). Другим участником Собраний любомудров начала века и будущего обновленческого раскола (как церковной революции)  был архим. Антонин (Грановский).

Запрещенные в 1903г. Религиозно-философские собрания были возобновлены в С-Петербурге в 1907 г. под названием «Религиозно-философского общества» (общество с аналогичном названием, конечно, «имени Вл.Соловьева», на год раньше появилось в Москве), просуществовав до самой революции («число членов Общества с каждым годом неуклонно росло» (13, 6)), то есть пока деятели большей «внутренней свободы» не потеснили их как уже недостаточно передовое явление. И это несмотря на то, что само Общество менялось, эволюционировало путем нигилистического брожения («Мережковский заявил, что “сейчас революция есть дело Божие”» (13,17)), но все равно не поспевая за духом времени. Зато (традиционно чураясь и противопоставляя себя левым) продолжая оказывать методическое давление на самое правое крыло общества – на людей Церкви. Для этого не нужно было далеко ходить, они здесь же – на заседаниях Общества: и все тот же архиепископ Сергий (Страгородский), и глава будущего «карловацкого раскола» митрополит Волынский и Галицкий Антоний (Храповицкий), рядом с будущим председателем Временного Правительства масоном А.Керенским и будущим создателем Коммунистической академии М.Рейснером. Об этом давлении на людей Церкви (в плане необходимости перемен) можно судить уже по одному из первых тезисов самого первого доклада (С.Аскольдова) восставшего из пепла религиозно-философского движения: приоритетная «цель – обновление церковного строя на началах соборности», «чтобы тот дух христианской любви, братства и внутренней свободы, которым была проникнута апостольская Церковь первых веков, ожил бы снова в современной общественности и в современной церкви» (14,36). Опять же, чтобы понять, в чем тут (во всех этих прекрасных на слух начинаниях) подвох, нужно постоянно делать ссылку на то, что такие равноапостольные задачи ставили перед собой и таким самосознанием обладали люди, мягко говоря, не знавшие, что такое христианская аскетика («новое религиозное сознание имеет три обоснования: 1) историческое — в противоположении аскетизму исторического христианства…» (14,39)). Отсюда – то есть попросту из нераскаянных смертных грехов – и претензии к Церкви, требующей от них покаяния: «современные общественные и религиозные формы не только не реализуют религиозной истины христианства, но стоят в вопиющем противоречии с основными Евангельскими началами любви, братства и свободы и даже с ветхозаветным принципом — справедливости» (14,37). Отсюда (как итог, или как сублимация нераскаянных грехов) и еретическая, по сути, историософия («третья ипостась Св. Духа не имела еще своего специального откровения в истории, как остальные две» (14,39)) и аналогичная космогония «нового религиозного сознания» («только через длинную эволюцию жизни отяжелевшая изуродованная материя может снова преобразиться в первозданную основу бытия. Творение мира было последствием борьбы с Сатаной» (14,43)), о чем сам докладчик гордо заявил в прениях: «то, что я говорю здесь, не от одного меня исходит. Вам должно быть очень хорошо известно, что мысли близкие к этим в истории философии высказывались очень часто различными лицами, например Оригеном, Эригеной и Бёмом» (14,55). Вот и вся их гностическая «тайна».

Есть ли какие-то параллели процессов в культуре и Церкви столетней давности и текущих? К сожалению, есть. Как уже было сказано, методы революции в условиях постмодерна (или ближе к концу истории – в терминах христианства) приняли уже иной характер и угрозу представляют уже не столько расколы общественного единства, сколько, наоборот, консолидация вокруг ложных идей и ценностей, или попросту объединение в пороке, ереси и грехе. Конечно, это же самое происходило и в предыдущих революциях, когда после этапа деконструкции шел этап симуляции разрушенного (традиционных ценностей), но уже под другим знаком: гуманизма как квазихристианства. Декларативная цель любой революции – «преодоление кризиса и разделения» – противоположна ее содержанию: непрерывному распаду «внутренних ядер» всех обществ, собраний, фракций и партий, разбираемых противоречиями, расщепление которых высвобождает энергию нигилизма. Но теперь духи революции, преуспев в первой фазе этого процесса, занимаются «термоядерным синтезом» (ради последнего революционного взрыва истории) – тем, что заменяют содержание привычных форм, или смыслы, на квазитрадиционные и, наоборот, подбирают изящные эвфемизмы греху, лжи и смерти, собирая всех под сень этих симулякров. Так, содомия теперь – «нетрадиционная ориентация», раскрашенная всеми цветами радуги; ад отныне – это манящий неведомым «астрал»; ересь – плюралистически терпимое «инославие»… Но ведь и темный гностицизм декаданса назвался «новым религиозным сознанием»… Последнее (вошедший в богословский обиход эвфемизм «инославие») говорит о том, что революция грозит уже самой Церкви, но большинство даже не заметило этого. В католицизме таким «февралем» был 2-й Ватиканский собор в своей экклезиологии отменивший не только собственную многовековую традицию (схоластику), но и решения Вселенских соборов. Поэтому богословие отечественной эмиграции («парижская школа»), во многом вышедшее из все тех же Религиозно-философских собраний и обществ под схожими лозунгами «патристического возрождения» и «синтеза», попало в этот «ново-теологический» андеграунд, ставший мейнстримом католицизма, как духовно сродное ему явление. Соответственно, востребованность этого «февральского» богословия эмиграции в современной Православной Церкви предопределяет и принципиальное изменение отношений с миром «инославия».

Аналогичным образом (то есть скрыто) протекает теперь революция и в «граде земном» (человеческой цивилизации) как антиподе «града Божия» (Церкви). Как прямые военные столкновения заменяются технологиями «гибридной» и «холодной войны», наносящими противнику экономический урон, сопоставимый с потерями в проигранной войне прошлого, так и революция становится «холодной» и «гибридной», с успехом достигая основной ее цели – духовной смерти людей. Общество и так уже в достаточной степени атомизировано, сфера культуры раздроблена на плюралистическое множество субкультур, в этом тотальном отчуждении образуя уже новое, отрицательно заряженное единство. Тесто человеческой цивилизации поднялось до подходящей кондиции на нигилистической закваске предыдущего исторического периода (модерна). Политический переворот и анархия уже не нужны, потому что все и так уже перевернуто в человеческих умах, общество крайне нигилизировано, само о том не подозревая. В этом природа постмодернистской (или постиндустриальной) относительной стабильности и «виртуальной» безмятежности, под которыми все тот же «хаос шевелится». «Ибо, когда будут говорить: “мир и безопасность”, тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами [постигает] имеющую во чреве, и не избегнут» (1Фес 5:3). Столь же обманчив и противоречив и церковный ренессанс постсоветского периода, потому что одновременно с воцерковлением и спасением одних происходит вовлечение всей Церкви как земной организации в различные проекты этого нового миропорядка, где дух мира сего неизбежно проникает в ее членов, а значит, политическая революция не нужна, потому что цель достигается, а цель революции – уничтожение духовной власти христианства в мире и замена ее властью антихриста. Постмодернистский термин «симулякр» («означающее без означаемого») можно перевести с помощью такого емкого церковно-славянского слова, как «лесть», которое означает одновременно и ложь, и обольщение, демоническую иллюзию, фантом истины, или реальности. Призрак бродит по Европе, призрак экуменизма.

В современной ситуации особое беспокойство вызывает та же установка на синтез Церкви и мира ради «служения» первой второму; на лукавое «примирение религии с жизнью» (14,40), на использование Церковью «достижений светской культуры», на адаптацию христианских истин к постоянно меняющемуся сознанию человека культуры, или мира сего. То есть, имеет место спекулятивная икономия и синкретизм, тенденция послабления греху под предлогом человеколюбия, терпимости, открытости (хотя, конечно, уже не так прямолинейно, как в «новом религиозном сознании»: «умерщвление страстей» – плохо, раскрепощение страстей под видом «духовной свободы человека» – хорошо). Пагубное влияние, которое гностическая философия «серебряного века» оказала на развитие отечественного богословия, продолжает сказываться и доныне. «В конце 80-х гг. XX в. подробное исследование религиозного Ренессанса было проведено протоиереем А.Менем. В сборнике лекций “Русская религиозная философия” он утверждает, что Собрания стали серьезным историческим уроком победы свободы духа и творчества, гармонии мира над силами косности и ортодоксии. Трактуя Собрания как событие, в первую очередь, религиозное, Мень одновременно говорит о большой значимости внутрисоциального сближения на фоне “подновления духа”» (12, 10). «Концепция всеединства у Соловьева означает причастность всего сущего единому целому, коим может быть только Бог, Абсолют. В применении к обществу всеединство понималось мыслителем как нравственная солидарность между людьми. <…> Поэтому цель человека – это реальное осуществление всечеловечества в истории» (10). С ортодоксальной точки зрения, такое «реальное осуществление всечеловечества в истории» произойдет уже с противоположным духовным зарядом, потому что мир (человеческая цивилизация) за эти сто лет приблизился не к своему «преображению» в Царство Божие, но к пришествию в него антихриста, как жениха к невесте.  «И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира» (Откр 13:8). Но духовному очарованию гностицизма трудно противостоять, ведь он же, как Прометей, «хочет добра людям», и поэтому отказывает в этом «добре» церковному Преданию, святым догматам и канонам Церкви, то есть Самому Господу Богу («неправильно видеть в аскетизме основную тенденцию самого Христа» (14,40)). Соответственно, противящийся этому титаническому альтруизму – нехороший человек («только лукавая и лживая совесть может отвергать это» (14,37)). «Думается, что сам тезис Соловьева о социальном христианстве следует оценить безусловно положительно. В этом споре с общепринятым мнением [то есть со Священным Преданием. – А.Б.] философ оказался в принципе прав. И в конце концов мнение гениального мыслителя было услышано нашей Церковью и использовано в ее официальных вероучительных документах. Имеются в виду “Основы социальной концепции РПЦ”, принятые в 2000 г. Архиерейским собором. Там можно найти следующие мысли: “Ее (Церкви – Н.С.) целью является не только спасение людей в этом мире, но также спасение и восстановление самого мира” /17:4/; <…>“Именно богочеловеческая природа Церкви делает возможным благодатное преображение и очищение мира, совершающееся в истории в творческом соработничестве, “синергии” членов и Главы церковного тела” /17:4/. Хотя ссылок на Соловьева нет, но нетрудно видеть, что все это является  почти дословным повторением самых заветных его мыслей» (10). Как и сто лет назад, Церковь, идя на уступки духовно подслеповатым «учителям от плоти» (если не на поводу у них), вместо воцерковления мира рискует получить противоположный результат собственного обмирщения, вместо воцерковления культуры – окультуривание церкви, разменивание «единого на потребу» (Лк 10:42) на суету «социального служения», борьбы за чистоту окружающей среды, миссионерского популизма и т.п. богословские химеры. Политизированность и увлеченность духовенства различными светскими учениями и проектами перед революцией (в частности, именно тогда появились первые «православные социалисты» и прочие романтические хилиасты среди священства), к сожалению, не стали уроком. «Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кос 2:8).

Совпадает общий тренд вопросов (так или иначе направленных на «духовное подновление» и «всечеловеческую гармонию», на богословски спекулятивное «общественное (коллективное) спасение»), которые поднимались на Религиозно-философских собраниях и прениях Поместного собора начала прошлого века, с одной стороны, и входящих в перечень готовящегося более полувека Всеправославного собора и внутри РПЦ проходящих апробацию через Межсоборное присутствие – с другой (а некоторые совпадают и буквально, как то: кардинальный пересмотр отношения к другим конфессиям, к браку и каноническим к нему препятствиям и др.). Здесь таятся, быть может, самые серьезные угрозы для гражданского и политического мира в стране. Если даже эстетические заимствования у Запада, по словам свт. Игнатия, несли опасность для внутреннего строя  Православной Церкви, то что тогда говорить об имеющем ныне место межконфессиональном нивелировании, о внедрении западных методик духовного образования в наши учебные заведения. Конечно, будет найдено какое-то решение  в ситуации с Исаакием (например, он будет передан РПЦ, а в качестве компенсации музейному сообществу будет предложен какой-то другой объект). Но что если затем в этом соборе произойдет торжественное сомоление с инославными или даже допущение их к Причастию? В таком случае разрушительные последствия могут быть непредсказуемыми и несопоставимыми с теми столкновениями интересов, которые возникли при передаче собора.

Отделение Церкви от государства, произошедшее в революцию и пережимаемое тогда в Церкви, словно какое-то ее собственное завоевание, лишило ее влияния на общественную и культурную жизнь. Теперь в диалектике мировой революции перед ее духами стоит следующая задача: снова сделать Церковь общественной, государственной и даже геополитической силой, но уже отстаивающей и благословляющей чисто земные интересы и потребности человека, то есть сублимированные греховные страсти, пожар которых разжигают те же духи мира сего. В такой ситуации восстановление авторитета Церкви у мира становится уже опасным симптомом, потому что это означает, что она ему угодила («Нахамкис неожиданно обнял Милюкова, даже как бы прислонился поцеловать. (Милюков с горечью сообразил, что, значит, он что-то пропустил, проиграл)» (4, 217)). Церковь в своих отношениях с обществом, культурой и государством оказываются перед лицом мнимых альтернатив («православного социализма» или капиталистического глобализма, романтизма или либерализма, «красного» или «белого»), в таком стесненном положении, где уже приходится выбирать не между добром и злом, но меньшее из зол (сближение с Римом или потеря Украины как территории своей юрисдикции; если экуменизм, то внутренний раскол; если «примирение красных и белых», то «розовое христианство»). Направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – себя потеряешь, прямо пойдешь – тоже понесешь какой-то ущерб. И это – неизбежность приближения конца истории. Сама жизнь (то есть Промысл) заставит избавиться от иллюзий, научит думать и строить планы не завоевания новых рубежей и даже не возвращения потерянного и восстановления утраченного, но сохранения того, что остается, потому что завтра придется поступиться еще чем-то. Постепенно сам собой будет умолкать романтический лепет «о том, как может быть восстановлена первоначальная чистота и высота религиозного сознания первых веков, каким путем надо идти к преобразованию жизненных религиозных форм на истинно-христианских началах» (14, 37). Так, открывшаяся за «всеправославным единством», «равенством и братством» с «остальным христианским миром» как вывеской Критского собора перспектива создания «вселенской» вертикали власти, угрожающей суверенитету на только Поместных Церквей, но и самих национальных государств, остудила мечты, заставила отказаться от обольстительного участия в этом проекте.

После «золотого века» романтизма был «серебряный век» модернизма, затем «бронзовый век» соцреализма, после которого наступил «железный век» постмодернизма. Следующим будет скорее «каменный век» постгуманизма, чем возвращение «золотого» или даже «бронзового», как многим хотелось бы. Монархию сменяет олигархическая республика (Февраль), а ее – советская республика (Октябрь), за которой следует нынешний откат к более либеральной форме демократии. Но это не более чем еще одна мнимая альтернатива. Восстановление монархии, по всей видимости (то есть, судя по духовному состоянию общества, выражением которого и является политический и социально-экономический строй), уже невозможно в России, а вот перспектива какой-нибудь квазитеократической тирании представляется наиболее вероятным сценарием глобальной истории, то есть, как следствие текущей всемирной диктатуры либерализма (потому что на Западе, по большому счету, был пройден тот же путь, лишь, может быть, в несколько иной последовательности и других сочетаниях). Каждая последующая форма власти в результате очередного «завоевания свобод» и «расширения прав человека» оказывается большей степенью отрицания власти Бога, эмансипации от нее и, как следствие, «порабощения греху» (Ин 8:34). И сама Церковь, по пророчествам святых, и дальше будет оскудевать подвижниками, а народ – верой. «…претерпевший же до конца спасется» (Мф 10:22).

Александр Буздалов

Источник

_______________________________________________

Литература:

1. свт. Игнатий (Брянчанинов). Слово о человеке / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова.  М., «Паломник», 2006. Т.1.

2. Солженицын А. Август Четырнадцатого /  Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.1.

3. Солженицын А. Март Семнадцатого. Кн.1 /  Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.5.

4. Солженицын А. Март Семнадцатого. Кн.2 /  Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.6.

5. Солженицын А. Март Семнадцатого. Кн.3 /  Солженицын А. Красное колесо. М., «Воениздат», 1993-1997 (в 10 томах). Т.7.

6. Розанов В. Опавшие листья. Короб первый. М., «Директ-Медиа», 2015.

7. Петров Г. И. Отлучение Льва Толстого от церкви. М., «Знание», 1964.

8. свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетическая проповедь / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова.  М., «Паломник», 2002. Т.4.

9. Волкогонова О. Религиозный анархизм Д.Мережковского. «Русская идея»: мечты и реальность. М., 2010.

10. Сомин Н. «К счастью, человечество не есть куча психической пыли». Владимир Соловьев о совершенствовании общества.

11. Мережковский Д. Лев Толстой и Церковь / Дмитрий Мережковский. Избранное. Кишинев, «Литература артистикэ», 1989.

12.  Востриков И.В. Религиозно-философские собрания в Санкт-Петербурге 1901-1903 гг.; историко-философский анализ. М., 2007.

13. Ермишин О.Т., Коростелев О.А. Вехи истории, тематика заседаний, дискуссии /  Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде). 1907-1917. История в материалах и документах в трех томах. М., «Русский путь», 2009. Т.1.

14. Аскольдов С.А. О старом и новом религиозном сознании /  Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде). 1907-1917. История в материалах и документах в трех томах. М., «Русский путь», 2009. Т.1.

15. Масин В. Молитвенник или социальный работник: взгляд на православный идеал монашества в начале ХХ века. 

16. свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетические опыты. Т.1 / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова.  М., «Паломник», 2006. Т.1.

17. св. пр. Иоанн Кронштадский. Об истинных причинах современных нестроений / святой праведный Иоанн Кронштадский.  Живое слово мудрости духовной. «Московское Подворье Свято-Троицкой Сергиевой Лавры», 2003.

18. св. пр. Иоанн Кронштадский. Слово 6-го мая 1907 года / Новые грозные слова отца Иоанна Кронштадтского «О Страшном поистине Суде Божием, грядущем и приближающемся» 1906-1907 года. М., «Скит», 1993.