Греховный навык богословской спекуляции

Одной из отличительных черт современного богословия является вольность и спекулятивность в толковании такого важнейшего для данной науки понятия как Предание Церкви, являющегося гносеологическим критерием, или основным мерилом истинности всякого знания в этой области. Истинно в богословии лишь то, что прошло проверку соборным разумом Церкви, что признано в ней повсеместно или освящено ее практикой. «…апостольское и древнее предание, существующее во всех святых церквах, находящихся во всей вселенной, служило руководством к тому, как возводимые в иерархическое достоинство должны искренне во всем приноравливаться к тем, которые прежде их занимали иерархические степени, как мудрствовать и как содержать веру, которую мудрейший Павел передавал им весьма точно, чтобы они не напрасно совершали свои подвиги, потому что если бы в чем-либо была неправа их вера, то все течение их было бы тщетно».[1] «Св. Викентий Леринский, ссылаясь на “многих преблагочестивых и преученых мужей”, выделяет 2 критерия истинного церковного учения: авторитет Божественного закона, или соответствие учения “каноническим книгам Писания”; Предание кафолической Церкви (Commonitorium. 2, 29). Последнее необходимо потому, что возможно не только истинное, но и ложное толкование Свящ. Писания. Свящ. Писание следует толковать “согласно норме церковного и кафолического понимания” (Ibidem). В церковном Предании следует придерживаться “того, чему верили повсюду, всегда и все” (Ibid. 2), т. е. принципа всеобщности, древности и согласия. Всеобщность означает признание истинности только той веры, к-рую исповедует вселенская Церковь. Древность означает верность учению, одобренному св. отцами. Согласие означает следование в самой древности определениям и суждениям всех или почти всех, кто облечены священством и учительством (Ibidem). Это согласие прежде всего выражают решения Вселенских Соборов, а также суждения, общие для большинства великих учителей Церкви (Ibid. 27, 29). Следует опираться на суждения “только тех отцов, которые, живя, уча и пребывая в вере и в кафолическом общении свято, мудро, постоянно, сподобились или с верой почить во Христе, или блаженно умереть за Христа” (Ibid. 28)».[2] Между тем, светские силлогические приемы манипулирования смыслами, проникая в теологию, позволяют строить самые революционные и авангардные идеологические конструкции таким образом, что создается иллюзия того, что принцип соответствия Священному Преданию не только соблюден, но даже восстановлен после долго периода мнимого повреждения или забвения. Невольными жертвами таких мистификаций могут стать и зачастую становятся не только доверчивые неофиты, или неискушенные в богословских и церковно-правовых тонкостях миряне, но и представители клира, академической профессуры и священноначалия. В последнем случая, получая карт-бланш, софистика начинает прогрессировать в геометрической прогрессии, так что спустя некоторое время в богословии уже царит такая же беспринципность и релятивизм, как и в области светской мысли. Принцип распространения недуга здесь тот же, что и в духовной жизни: «прилог» (помысл) греховной страсти (в данном случае – чужеродная богословию софистика со своими методологическими процедурами аберрации смысла), однажды допущенный, путем «сочетания», «сосложения» и приведения помысла в исполнение, становится «греховным навыком», уже не воспринимаемым в «окамененном нечувствии» как аномалия.[3]  Продемонстрируем это на следующем ярком примере.

«Выступая на 25-летие Преображенского братства, епископ Пантелеймон (Шатов), викарий Святейшего Патриарха», обращаясь к членам братства, в числе других ортодоксальных вещей «напомнил слова апостола Павла <…> “Стойте и держите предания” <…> Также он привел еще одну цитату из выступления на конференции “Единство Церкви” протоиерея Владимира Воробьева: “Есть реальная история Церкви, и ее таинственная нить познается через духовное Предание, наследие и духовное преемство святых. Страшно все это подменять утопическими схемами, рационалистическими интерполяциями в первые века”. Председатель Синодального отдела [епископ Пантелеймон] подчеркнул, что сохранять эту связь с прошлым особенно важно в наше время, которому предшествовал подвиг святых новых мучеников и исповедников Российских. Продолжается история Церкви, и что-то хорошее можно сделать, только находясь в русле истории, не перечеркивая ее, добавил викарий Святейшего Патриарха».[4] – Тем поразительнее то, что пишет глава этого самого братства, небезызвестный свящ. Георгий Кочетков, сразу после приведенной цитаты: «История требует контекста, способности сравнивать, сопоставлять, не впадая в иллюзию, что смысл прошлого и настоящего может быть вполне открыт уже здесь и сейчас. Как говорил С.С. Аверинцев, “эпохи не могут давать друг другу готовых ответов, но они могут обмениваться такими вопросами, от которых вещи делаются прозрачнее”».[5] – Что называется, с точностью до наоборот.

Принцип контекста, конструктивный в любом другом случае (в анализе любого другого исторического явления), становится весьма деструктивным, будучи примененным к Священному Преданию, где основополагающим является принцип преемственности. В том и состоит исключительность Церкви, что будучи «не от мiра сего», она детерминирована не исторически изменчивым контекстом (веяниями преходящего «мiра»), но Святым Духом, имея в своем основании непреложные аксиоматические положения (догматы веры), совершенно безразличные к историческому контексту. Поэтому утверждение о том, что «эпохи [церковной истории] не могут давать готовых ответов [но могут только обмениваться вопросами]», не только не «делает вещи [церковной истории] прозрачнее», но, напротив, погружает их в релятивистическую непроницаемость. Соответственно, следующей степенью удаления от ортодоксальной прозрачности, из которой уже не видится исхода, выступает ссылка на этот, мягко говоря, неуместный подход С. Аверинцева как на богословски авторитетный. Это носит уже характер своего рода издевки, потому что не просто игнорирует рекомендации священноначалия, озвученные традиционные нормы, и даже не прямо их отрицает, но, что еще хуже, спекулирует на них: формально соглашаясь, фактически лишает их всякого смысла, выхолащивая из них все ортодоксальные предикаты. Одним словом, как в евангельской притчи: «У одного человека было два сына; и он, подойдя к первому, сказал: сын! пойди сегодня работай в винограднике моем. Но он сказал в ответ: <…> иду, государь, и не пошел» (Мф 21:28-29). В итоге перед нами яркий пример разрушения преемственности как принципа Предания, что предполагает наличие уже соответствующей (революционной) традиции (собственно, 25-летней истории самого «неформального» братства), без чего такой нигилизм (и, одновременно, паразитизм на Традиции) был бы невозможен. Тут же можно наблюдать и механизм этой богословской деконструкции: цитата из «отца церкви» С. Аверинцева, раскрывающая «подлинный смысл» слов св. ап. Павла, то есть переносящая в церковную историю (эту область особого Промысла, сугубого попечения Божия) принцип изучения исторической науки (плюс субъективные, «авторские» мнения мыслителя Аверинцева о царящих в человеческой истории законах и методах их познания). «Страшно все это [Предание, реальную историю Церкви] подменять утопическими схемами, рационалистическими интерполяциями в первые века» (прот. Владимир Воробьев). На сколько же страшнее, в таком случае, в ответ на предостережение о том, как страшна такая подмена – тут же и подменять Предание Церкви представлениями самонадеянных рационалистов, «специалистов широкого спектра» светских дисциплин, входящих в новую для себя область знания (божественной премудрости) в том же самосознании «крупных специалистов» и в таковом статусе воспринимаемых прельщенными «местными обитателями». Это, так сказать, уже «следующий уровень» спекулятивности и в ней потери страха Божия.

Следом – другой наглядный пример этого прогрессирующего «греховного навыка» от того же автора (проф. свящ. Георгия Кочеткова). «Если говорить о том, ответом на какую кризисную ситуацию являлось возникновение нашего Преображенского братства, я бы сказал, что типологически на ту же самую, которая имела место в XV–XVI веках. Только на нашу страну и Церковь сейчас нападали не иноконфессиональные силы [паписты], а какие-то другие, часто вообще не христианские. Они искажали нашу традицию и перетягивали и вербовали к себе людей, они искажали сами принципы нашей христианской церковной жизни, они прививали чуждые Церкви понятия. К сожалению, Церковь иногда принимала, хотя и под давлением, эти искушения, или она не всегда вовремя от них уходила. Конечно, это не могло не вызывать внутренних напряжений и проблем. Взять хотя бы проблему богослужебного языка. Всем известно, что по-русски в нашей Церкви начинали служить еще до революции. По благословению архиереев с 1913-го года в Российской Церкви служили на русском языке. Но после “второго” восстановления патриаршества в 1943 году вопрос о переводе богослужения был объявлен диссидентским и крайне нежелательным. Это произошло по настоянию светских властей. В результате то, что было сначала воспринято как естественная потребность Церкви, то, в чем в первой половине XX века никто не сомневался, затем в советские годы стало восприниматься как нечто подозрительное, а то и нецерковное, антицерковное, чуть ли не еретическое или раскольническое. Подчеркну, что именно светская, антицерковная власть боролась с переводом богослужения на русский язык, с употреблением русского языка в богослужении. В 1937-м году были арестованы и расстреляны все священники, которые служили в то время по-русски. Митрополит Сергий (Страгородский) как раз их считал наиболее ценными и нужными ему для возрождения Церкви, но к 1943 году их уже не было в живых». 

Здесь одно из двух: либо автор, утверждая, что «в первой половине XX века никто [в Российской Церкви] не сомневался [в естественной потребности русификации богослужебного языка]», намеренно лжесвидетельствует (потому что как профессор не может ни знать, что категорически против этого были только два Предстоятеля Русской Церкви того периода);[6] либо он их-то «власть» и считает «антицерковной» (поэтому, видимо, и не считается с их мнением как чуждым его представлениям о Церкви). И снова обратим внимание на механизм спекуляции, или на то, как беспринципно (и, одновременно, как упорно, или как последовательно в этой беспринципности) происходит подмена содержания церковного Предания: революционно-маргинальный обновленческий проект богослужебных реформ первой четверти ХХ века лукаво преподносится как мейнстрим, как соборный голос церковной полноты; тогда как голос реального большинства или авторитета – маргинализируется и шельмуется. Еще более спекулятивной (опять же, с точностью до наоборот) является экстраполяция коллизии XV–XVI веков («только на нашу страну и Церковь сейчас нападали не иноконфессиональные силы [паписты], а какие-то другие, часто вообще не христианские») в современную ситуацию, потому что «иноконфессиональные силы», а то уже и «вообще какие-то другие, не христианские», которые «нападают на нашу Церковь» в данном случае, это как раз и есть «братские» силы богослужебной реформации. Поэтому здесь есть все основания говорить не просто об «авторском» теологумене или о наивном заблуждении, но уже о злонамеренности, осознанном разрушении основополагающих принципов традиционного строя жизни Православной Церкви.

Не менее показателен и прозвучавший аргумент внешнего («светского») влияния на жизнь Церкви в период ее нормальной жизнедеятельности (то, что автор обозначает как «константиновский период церковной истории», то есть эпоху Вселенских соборов и наследующий ее принципы исторический опыт Русской Церкви). Здесь также приведена в действие такая безотказная софистическая процедура, как «перенесение с больной головы на здоровую», потому что как раз обновленческие, а не охранительные позиции всегда и обусловлены внешним фактором, что само собой разумеется. Поэтому еще раз скажем о том, что принцип контекста и принцип преемственности в оценке церковного Предания фактически исключают друг друга. Преемство в Церкви предполагает ограничение значимого контекста до внутренней Традиции, или закрытость для внешнего контекста. Тогда как степень допущения последнего прямо пропорциональна степени искажения Традиции, которая тем самым превращается лишь в одним из детерминирующих факторов, утрачивая статус одного единственного определяющего фактора. Предание Церкви – это замкнутая система, по определению, с «узким» контекстом. Нарушается эта замкнутость, как было сказано, людьми «широкой души» и несмиренномудрого ума, то есть людьми мира, не просто входящими в Церковь с неизжитыми страстями и не до конца исповеданными грехами, что неизбежно, но при этом еще и с просветительскими, миссионерскими и реформаторскими амбициями. Они-то и пытаются расширить контекст Предания своими спекулятивными измышлениями, являющими непосредственным выражением их греховных страстей, всегда рядящихся в самые благие, золоторунные одеяния гуманизма, прогресса, толерантности и проч. «Древняя Христианская Церковь, хранительница истинно-апостольского предания, без всякого сомнения, и в три первые века веровала <…> точно так же, как веруют теперь все православные Христиане; <…> Таково же исповедание собора Антиохийского (269 г.), изложенное в послании к тому же еретику [Павлу Самосатскому]: "Мы рассудили письменно изложить ту веру, которую мы сначала приняли, которая предана нам и содержится в кафолической и святой Церкви даже до сего дня, по преемству от блаженных Апостолов, бывших самовидцами и служителями Слова (Лук. 1:2), и которая возвещается в Законе, Пророках и новом Завете”».[7]



Степень оппозиционности экклезиологии проф. Георгия Кочеткова догматическому учению о Церкви позволяет трактовать его термины «братство», «община», «неформальное движение» как эвфемизмы таких традиционных понятий как раскол, самочинное сборище, ересь, реформаторство, секта, – и тогда все в этой квази-экклезиологии встает на свои места. Например: «Должен сказать, что любое братство» [самочинное сборище, скрытый раскол, секта], «будучи проявлением местной соборности» [«соборности двух-трех», или в соборности кавычках], «которая всегда должна поддерживать соборность, идущую сверху, сталкивается с противоречиями. Противоречия между проявлениями этих двух видов соборности» [истинной и ложной не по вектору, но по самому духу] «существуют объективно. Соборность Церкви, к сожалению, плохо осознана самой Церковью» [с точки зрения всякого раскольника и сектанта]. «Это показывает вся история христианства. Поэтому новые проявления соборности» [самочинства] «в силу неразвитости церковного сознания в этой области всегда вызывали и будут вызывать напряжение» [противление Церкви деструктивным силам «развитого» самочинства]. «Не надо удивляться этому, это совершенно нормально. Всё новое» [титанически разрушительное для Церкви реформаторство] «вызывает напряжение. Новое творится не просто так, а потому, что старое слишком обветшало, потому что оно уже близко к уничтожению» [со стороны раскола как восстающей на Церковь экклезиологической ереси]. «При этом надо помнить, что само церковное братство» [самочинство и раскол] «– это не только новое, это и возрождение лучших качеств старого» [типичного раскола и воинствующего реформаторства]. «Это возрождение бывает необходимо, потому что история объективирует предание Церкви, традицию Церкви – остаются внешние формы, а внутреннее содержание, дух и смысл этих форм уходят. Люди забывают о них, или, что хуже, подменяют дух и смысл совершенно другими вещами, часто даже противоположными. Это касается и богослужения, и некоторых положений веры, и самой жизни Церкви – как принципов, так и практической стороны жизни людей. История Церкви очень богата на такие примеры». – Дух Святой ушел из Церкви – стабильное кредо всякого раскола, ереси и сектантства. И, действительно, история Церкви весьма богата на такие примеры.[8]

Еще один неотъемлемый атрибут обновленческого как протестантского по типу, или раскольническо-сектантского, сознания: «Соглашусь с тем, что напряжение между иерархией и неформальными движениями неизбежно. <…> нужны добрая воля и желание в первую очередь служить Богу и Церкви. <…> в центре нашей жизни должен стоять Господь и, следовательно, Его Церковь в духовно-мистическом смысле – то, что мы называем Церковью с большой буквы. Тогда легко будет преодолеть и напряжение с иерархией. Хотя исторических примеров здесь вспоминается немного, но они есть. Достаточно привести случай с архимандритом (Савельевым) и его общиной. В XX веке, в условиях жесточайших гонений на Церковь, когда действовал закон “больше двух или трех не собираться”, среди этих “двоих-троих” во Христе иногда возникали братские и общинные отношения». – Мифическим «братским отношениям двух-трех» принесены в жертву сыновне-отеческие отношения с канонической иерархией; верностью солипсической «церкви в духовно-мистическом смысле» (то есть в смысле протестантско-экуменической «теории ветвей») оправдывается фронда в отношении Священного Предания.

Наконец, автор, окончательно теряя над собой контроль конспиролога в эйфории просветителя, начинает раскрывать всю свою неприглядную подноготную, а именно, детерминированность своих представлений, во-первых, внешними, сугубо светскими, мирскими веяниями: «жизнь мира и в мире не определяется количествами, она определяется качествами. А качества всегда уникальны, они всегда в меньшинстве. Это всегда какое-то меньшинство — всегда! <…> то тут-то и возникает новый опыт, новый стиль, новое направление в духовной жизни, в философии, в науке, во всех важных для человечества областях. Так что через обретение, раскрытие, распространение смысла и духа Христова даже очень небольшое число людей может влиять на важные мировые процессы и на большие массы. Тем более что наше время – это вообще уже не время “восстания масс”. Мы живем уже не в XX веке, и никакие массовые движения сейчас особого значения не имеют. И демократия в старом смысле, в смысле XX века, могущая приводить к победе всякое большинство, уже давно прекратила своё существование. Ее нет нигде, даже в Америке, где она родилась. Это надо учитывать». [Ну, если уж в самой Америке теперь так заведено, то тогда, конечно, деваться некуда; вы, профессор, как всегда, совершенно правы]. А во-вторых, в продолжение этого эзотеризма, или осознанной «избранности», автор демонстрирует обусловленность своей экклезиологии новейшими западными «харизматическими» течениями (или духовной прелестью – в терминах Священного Предания): «в приход может придти любой человек» [в отличие от «братства» как элитарного клуба «посвященных», или секты «пневматиков»]. «Это огромное преимущество прихода» [представьте, каковы же тогда «преимущества» братства, если не годящиеся ему в подметки «преимущества прихода – огромны»]. «Но нужно, чтобы сам приход понимал, что главное его дело – служить этой открытости Церкви “граду и миру”, такому уж миру и граду, какой есть. Так что если сами приходы не мешают этому главному своему делу, то они вполне выполняют свою функцию. Их, конечно, в этом надо всячески поддерживать, их надо укреплять» [о, профессор, вы слишком великодушны], «в них надо действительно создавать и какие-то хотя бы простейшие элементы общинной и братской жизни. Естественно, на приходе как таковом никогда не возникнет харизматического движения» [откуда ентой «харизме» на приходах взяться, нешто мы не понимаем]. «Приход никогда не превратится в евхаристическую или харизматическую общину или в братство» [смешно было бы на это и надеяться]. «Но в приходах при этом могут существовать общины и братства – внутри прихода, как нутряная часть прихода. Правда, возможен и другой принцип: чтобы храм был при братстве, а не братство при храме. Приход же всегда существует при храме, тут вариантов нет. Сейчас есть прекрасный опыт западных конфессий – Католической Церкви, Протестантских церквей, – которые многого добились, создавая определенные формы соотношения церковной общины и церковного социума, как бы сам этот социум к ним ни относился. <…> Братствам и общинам в этом деле просто надо быть самими собой. Им надо всегда идти “вперед и вверх” и при этом им надо, конечно, возрождать само понятие и саму реальность “царственного священства Народа Божьего”. Это понятие, которое хорошо известно лишь богословам, экклезиологам, канонистам, и то далеко не всем. Многие сейчас стараются вовсе обойтись без него, создавая клерикалистскую модель экклезиологии, которая, конечно, не является православной. Но сейчас она существует в нашей Православной Церкви, более того, является на сегодняшний день господствующей. Поэтому надо это исконное, укорененное в Священном Писании, в многовековом опыте нашей Церкви понятие “царственного священства Народа Божьего” возрождать». – Иначе говоря, византийская (имперско-монархическая, епископальная, «симфоническая», или – в терминах проф. Кочеткова – «клерикалистская», «константиновская») церковная модель, доживающая свой век в Православной Церкви, несмотря на то, что уже «закончился «константиновский период церковной истории», это не православная модель; а «прекрасный опыт протестантских» [пресвитерианско-общинных] церквей сект –  это и есть подлинное православие, возрождение «ранней церкви», вообще «реанимация» Невесты Христовой, спящей в гробе без малого последние две тысячи лет…[9]

Закончить хочется словами самого профессора Кочеткова, лучше всего выражающими суть его экклезиологии: «Это страшно для Церкви, когда свое объявляется чужим, а чужое – своим. Такие переворачивания, конечно, нужно как можно быстрее узнавать и преодолевать!»

Александр Буздалов

Источник

[1] Послание Агафона и Римского собора ста двадцати пяти епископов, которое было как бы инструкциею легатам, посланным на Шестой собор / Деяния Вселенских Соборов. Т.6. Изд. 3-е. Казань, 1908.

[2] Фокин А.Р. Викентий Леринский  / Православная энциклопедия. 2004. Т.8. С.416-418 / http://www.pravenc.ru/text/158480.html.

[3] Ср.: «…язык современного человека, как и прежде, не может адекватно выразить не только чувства, ощущения и переживания, но очень часто у него не хватает однозначных, точных понятий и для выражения идей и мыслей. Многозначность понятий и терминов — одно из значительных препятствий на пути межчеловеческого общения и взаимопонимания. Это препятствие во всей силе ощущается и в сфере научно-богословской…» (Осипов А.И. Спасение – освобождение для мира и справедливости во Христе. Значение Церкви / Журнал Московской Патриархии. 1976. N 3. С. 60).

[4] http://www.diaconia.ru/episkop-panteleimon-vsyakoe-obnovlenie-vozmozhno-tolko-v-dukhe.

[5]  свящ. Георгий Кочетков,  Балакшина Ю.В. «Вы – в сердцах наших, чтобы вместе умереть и вместе жить» (2 Кор. 7:3): явление братства в Православной церкви.

[6] См.: Обращение Святейшего Патриарха Тихона от 4/17 ноября 1921 года № 1575 к архипастырям и пастырям Православной Российской Церкви. ГАРФ, ф. 550, оп. 1, номер 152, л. 3–4 / Указ Патриаршего Местоблюстителя священномученика митрополита Петра (Полянского) от 14.09.1925г. об упорядочении богослужебной практики и недопустимости богослужебных нововведений. ЦИАМ, ф.2303, оп. 1, № 232, л. 1-3. Машинопись / Сергий Голубцов, протодиакон. Профессура МДА в сетях Гулага и ЧеКа. М., 1999. С. 95 / http://www.blagogon.ru/digest/211/.

[7] митр. Макарий (Булгаков). Православно-догматическое богословие. Т.1. §34. Изд.4-е. СПб, 1883. С.229-230.

[8] Ср.: «Должно повиноваться пресвитерам, находящимся в Церкви, и происходящим преемственно от Апостолов, и, по благоволению Отца, вместе с преемством епископства, получившим истинные дары; прочих же, кои получили пресвитерство не по такому преемству и собираются во всяком месте, тех считать людьми подозрительными, еретиками и злонамеренными, отступниками, горделивыми, самолюбивыми, лицемерами, делающими это ради прибытка или суетной славы» (там же;. т.2. §172; с. 216 / св. Ириней Лионский. Против ересей. IV, 26). 

[9] Ср.: «Новым, осязательнейшим доказательством Божеского происхождения и преимущества епископской власти служат древнейшие списки первых епископов разных апостольских Церквей, бывшие еще для древних ревнителей православия орудием против еретиков. “Мы можем, говорит св. Ириней, перечислить тех, кои от апостолов поставлены епископами в церквах, и преемников их даже до нас”,  <…> Из этого очевидно, что древние не только отличали епископов от пресвитеров, но что первых только и почитали преемниками апостольскими, давая им, таким образом, полное предпочтение пред последними» (митр. Макарий (Булгаков). Православно-догматическое богословие. Т.2. §173. Цит. изд. С.220 / св. Ириней Лионский. Против ересей. III).