Любимые картины Достоевского

(из книги «Солнце Церкви и «лунный свет» культуры»)

В конце 2021 – начале 2022 года в Литературно-мемориальном музее Ф. М. Достоевского прошла выставка, приуроченная к 200-летию со дня рождения писателя. В экспозиции были представлены картины, оставившие след и в творчестве Достоевского, и в его духовной жизни. «Основой выставки стали картины из воображаемого “идеального музея писателя”, которые были особенно знаковыми для Достоевского на протяжении всей его жизни. Он не пропускал ни одной выставки в Петербурге, в Европе познакомился с главными музеями и галереями, почти наизусть знал Дрезденскую галерею, Дворец Питти, Уффици. Он считал одним из величайших шедевров “Сикстинскую Мадонну” Рафаэля, восхищался ландшафтами Клода Лоррена, воротами флорентийского Баптистерия, Святой Агатой Себастьяно дель Пьомбо, “Кающейся Магдалиной” Батони, список этот довольно обширный. В полном объеме “выбор Достоевского” невозможно представить: большая часть его любимых произведений находится в европейских музеях. На выставке некоторые из них представлены в копиях, выполненных выдающимися мастерами-копиистами ХIХ века. Посетители познакомятся не только с теми произведениями, которые видел и хорошо знал Достоевский, но и с картинами, созвучными его художественному миру или миру его героев. Отношение к искусству, искусствоведческие статьи о живописи, размышления о том, как художник должен передавать ощущения от увиденного, помогают понять его творческую лабораторию. Цель выставки – дать визуальное, содержательное представление о творческой духовной жизни писателя через его восприятие произведений живописи» (Русский музей).

Действительно, по эстетическим предпочтениям человека можно составить если не его полный духовный портрет, то получить представление о характере его духовной жизни. С этого ракурса мы сейчас и посмотрим на работы, собранные в «идеальном музее» Достоевского.

По свидетельству Анны Григорьевны Достоевской, неоднократно сопровождавшей супруга во время посещений Дрезденской картинной галереи, «Федор Михайлович выше всего в живописи ставил произведения Рафаэля и высшим его произведением признавал Сикстинскую мадонну. Чрезвычайно высоко ценил талант Тициана, в особенности его знаменитую картину "Христос с монетой" и подолгу стоял, не отводя глаз от этого гениального изображения Спасителя. Из других художественных произведений, смотря на которые Федор Михайлович испытывал высокое наслаждение и к которым непременно шел в каждое свое посещение, минуя другие сокровища, были “Мария с младенцем" Мурильо, "Святая ночь" Корреджо, "Христос" Аннибале Карраччи, "Кающаяся Магдалина" Баттони, "Охота" Рюисдаля, "Пейзаж (Утро и Вечер)" Клода Лоррена (эти ландшафты мой муж называл "золотым веком" и говорит о них в "Дневнике писателя", "Рембрандт и его жена" Рембрандта ван Рейна, "Король Карл I Английский" Антона Ван-Дейка. из акварельных или пастельных работ очень ценил "Шоколадница" Жана Лиотара» (Достоевская А.Г. М., «Художественная литература», 1971. С.151). Редактор цитируемого издания сделал к этому месту следующий комментарий: «Картины французского художника Клода Лоррена "Утро" и "Вечер" находятся не в Дрезденской галерее, а в Эрмитаже, в Ленинграде. Первая из них, "Утро", известна еще под названием "Встреча Иакова с Рахилью". "Золотым веком" Достоевский называл другую картину Клода Лоррена "Асис и Галатея", находящуюся в Дрезденской галерее. Сюжетом картины "Асис и Галатея" послужил эпизод из XIII книги "Метаморфоз" Овидия – рассказ о любви Галатеи к юноше Асису. Достоевский трижды возвращается к этой картине в своих произведениях: в "Бесах" ("Исповедь Ставрогина"), в "Подростке" (рассказ Версилова о первых днях европейского человечества) и в "Дневнике писателя" за 1877 г. ("Сон смешного человека")». Зная о других случаях облагораживания Анной Григорьевной жизнеописания своего знаменитого мужа, можно предположить, что и эта неточность допущена ее намеренно с целью создать более выигрышный образ. Потому что по своему эротическому сюжету «Пейзаж с Ацисом и Галатеей» Клода Лоррена (1657 г.) это довольно фривольное произведение искусства (тем более – для общества XIX в.).

Помимо главных героев, готовящихся вступить в половую связь на пикнике, следует обратить внимание на уже делающих это рядом с ними двух голубков и присутствующего на этой оргии «золотого века» какого-то не то ребенка, не то маленького фавна. И вот как описывает Достоевский свои впечатления от этой картины в «Подростке».

«В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу — “Асис и Галатея”; я же называл ее всегда “Золотым веком”, сам не знаю почему. Я уж и прежде ее видел, а теперь, дня три назад, еще раз мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль. Я, впрочем, не знаю, что мне именно снилось: точно так, как и в картине, — уголок Греческого архипелага, причем и время как бы перешло за три тысячи лет назад; голубые, ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполнила и мою душу родною любовью. Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми… О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками; великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость. Солнце обливало их теплом и светом, радуясь на своих прекрасных детей… Чудный сон, высокое заблуждение человечества! Золотой век — мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть! И всё это ощущение я как будто прожил в этом сне; скалы, и море, и косые лучи заходящего солнца — всё это я как будто еще видел, когда проснулся и раскрыл глаза, буквально омоченные слезами. Помню, что я был рад. Ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь. Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов, прорывался пук косых лучей и обливал меня светом. И вот, друг мой, и вот — это заходящее солнце первого дня европейского человечества, которое я видел во сне моем, обратилось для меня тотчас, как я проснулся, наяву, в заходящее солнце последнего дня европейского человечества! Тогда особенно слышался над Европой как бы звон похоронного колокола» (Достоевский Ф. Подросток / Д.,XIII,375).

Какого рода духовный опыт описан в этом фрагменте с точки зрения Священного Предания Церкви, всех ее Патериков? – Правильно, классический случай «бесовской прелести», вступления в «сношения» с духами «астрала» во сне. Поскольку речь идет не о каких-то метафорах, но о реальном духовном опыте Достоевского, то эти языческие «боги», которые «сходили с небес и роднились с людьми» не могут быть никем иным, кроме как бесами. «Бесы, – учит авва Евагрий, – иногда измышляют сновидения, порождаемые тщеславием, и низводят душу в трясину помыслов. <…> Преподобный Иоанн Лествичник, продолжая мысль аввы Евагрия, говорит, что “бесы тщеславия – пророки во снах”» (Православие.ру). Иными словами, весьма вероятен вариант, что сначала сюжет картины Лоррена Достоевскому был показан в «вещем» 3D-сне (в ночь перед посещением музея), а потом он ее увидел и «узнал», что и создало впечатление «сверхъестественности», «озарения свыше». «Трясиной помыслов» в данном случае становится характерный для Достоевского религиозный синкретизм в качестве обоснования испытанного им опыта: ветхозаветные пророки (ведомые Святым Духом – в Христианстве), оказывается, «отдавали всю жизнь свою и все свои силы, умирали и убивались» не ради исполнения воли Божией, ее донесения до падшего человечества, но ради языческой «мечты» о «золотом веке» на земле. Вернее – именно так воля Божия и Царство Божие здесь, в гностицизме почвенничества, и понимается: как возвращение «золотого века» античной мифологии. Поэтому Гомер и Овидий здесь это точно такие же «божии пророки», как Исайя и Илия (или как Пушкин в толковании Достоевского и как сам он – в самосознании). Более того,

«Гомер (баснословный человек, может быть как Христос, воплощенный Богом и к нам посланный) может быть параллелью только Христу, а не Гете. Вникни в него брат, пойми “Илиаду”, прочти ее хорошенько (ты ведь не читал ее? признайся). Ведь в “Илиаде” Гомер дал всему древнему миру организацию и духовной и земной жизни, совершенно в такой же силе, как Христос – новому» (Достоевский Ф.М. – Достоевскому М.М. 1.01.1840 / Д.,XXVII(1), 69).

Поэтому и архетипический сюжет этой мифологии (конец золотого века) означает то же самое, что схожий сюжет библейской «мифологии» (в их гностической «равночестности»), то есть, грехопадение Адама и Евы в Эдеме. И в том, и в другом случае это означает не нарушение воли Божьей, не вселенское преступление и изгнание из рая, но некий естественный процесс космогенеза. Гностическое «грехопадение» хотя и нарушает, конечно, целостность мира и повреждает природу самого человека, но это не так страшно по своим последствиям, как в Христианстве. Потому что если «Гомер и Христос» (или Бог и человек) – это звенья одной онтологической цепи, или модусы единой субстанции «Абсолюта», то и восстановление утраченного «золотого века» становится исторической задачей, выполнимой силами самого человечества в его нравственном развитии.

«Нравственные идеи народа даются религией или формулируются народной религией» (Достоевский. Подросток. Рукописные редакции / Д.,XVI,431).

Опять тот же самый религиозный синкретизм («трясина помыслов», внушаемая бесами, с которыми экстрасенс «породнился»), только уже в «сотериологическом» аспекте, то есть, в понимании того, как именно этот «золотой век» будет восстановлен на земле, усилиями каких «пророков» и «христов». «Нравственные идеи» язычников в их высших проявлениях тождественны «нравственным идеям» Евангелия, потому что одна и та же «абсолютная природа» высшего из «народов» (меняющих друг друга в процессе теогонии мировой истории) генерирует и то, и другое. «У Сократа был демон, который конечно уж посвятил его в свои тайны; видно, он же и свидетельствовал, что Сократ превосходит всех мудростью. Гомер тоже призывает богиню воспеть через него человекоубийственный гнев Ахилла, давая этому демону пользоваться собой как орудием и возводя к той же богине источник своей мудрости и красноречия. А Гесиоду показалось мало, раз он сочиняет "Теогонию", быть одержимым только одним бесом, так он то из Пиерии, то с Геликона навлекает на себя сразу девятерых» (свт. Григорий Палама. Триады. I,1,14. Цит. поз изд.: св. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолвствующих. М., «Канон», 1995).

Отсюда и патентованная идея Достоевского о «всечеловеческом примирении» как примирении на общих «идеалах» (как скрытых атрибутах, или потенциях самой человеческой природы), что и будет означать возвращение «золотого века». Отсюда и примат Русского Народа как авангарда этой теогонии в почвенничестве.

«И это потому, мой мальчик, что один я, как русский, был тогда в Европе единственным европейцем. Я не про себя говорю — я про всю русскую мысль говорю. <…>  У нас создался веками какой-то еще нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех. Это — тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек — может, более, может, менее, — но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу. Скажут — мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу. По-моему, не мало. <…> Один лишь русский, даже в наше время, то есть гораздо еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет — как нигде. <…> О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! у них теперь другие мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями <…> О, им суждены страшные муки прежде, чем достигнуть царствия божия. <…> После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство» (Достоевский Ф. Подросток / Д.,XIII,376-379).

Однако, как мы помним, великие «нравственные идеи», несущие всеобщее примирение и спасение, способны зарождаться в человеке («формулируются народной религией»), как головастики в любой сельской луже. Поэтому

«замечательно, что я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне, “Христа на Балтийском море”. Я не мог обойтись без него, не мог не вообразить его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: “Как могли вы забыть его?” И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения…» (Достоевский Ф. Подросток / Д.,XIII,379).  

Вы спросите, а причем тут тогда «оргия сущих» на картине Лоррена? Это какой момент «золотого века» изображен: заката или, наоборот, расцвета или, может быть, вообще полдень? И суть в том, что ответа на этот вопрос не знает сам гностик, будучи религиозным «мечтателем», которому вообще с трудом даются силлогизмы. Поэтому сначала он вроде как говорил о том, что это самая что ни есть идиллия. Но по законам «всепримирения» (смешения всех понятий в воспаленном уме гностика) этот же самый «золотой век» вдруг обернулся «кали-югой», и все полетело в тартары, все отчего-то разом «осиротели», хотя «ничего плохого» вроде и делали, наслаждаясь всеми земными радостями бытия, любя друг друга «как голуби»… Но главное – кто «всех спасет», кто тот «пророк», который укажет путь в «царство божие», и поведет всех за собой а ля «Христос»… И это («трясина помыслов» засасывает неумолимо), конечно же, сам Почвенник как лучший из лучшего народа в  мире. Ведь это ему приснилось в таких подробностях, что никаких сомнений не осталось, кто «истинный мессия» («ощущение счастья, мне еще неизвестного, прошло сквозь сердце мое, даже до боли; это была всечеловеческая любовь»). «Бесы многократно преобразуются в Ангелов света и образ мучеников и представляют нам в сновидении, будто мы к ним приходим; а когда пробуждаемся, то исполняют нас радостью и возношением» (преп. Иоанн Лествичник. Лестница. Слово третье. Цит. по изд.: Преподобный отец авва Иоанн, игумен Синайской горы. Лествица. 5-е издание. Козельская Введенская оптина пустынь, 1898 г.).

Поэтому и «младенец Христос» на руках Сикстинской «мадонны» (выполняющей функцию «Казанской» в «иконостасе» Достоевского) так похож на Фавна на картине Клода Лоррена, «созерцающего» блудное сожительство Галатеи с Ациссом. Тут же (в самом внизу картины Рафаэля) гностические «херувимы» с прическами, как у Бориса Джонсона, или те же самые фавны, жители «иных миров». Круг замкнулся. «Знаменитые Мадонны Рафаэля выражают самое утонченное сладострастие. Известно, что Рафаэль был развратнейший человек, желал выразить идеал, который действовал бы на него наиболее сильно, и нередко кидал кисть, чтоб кинуться в объятия предстоявшей ему натурщицы» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Понятие о ереси и расколе / Полное собрание творений святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2002. Т.1. С.467).

Таким образом, Достоевский любил в западной живописи тот же самый гностический «эрос», которым потом будут бредить носители «нового религиозного сознания» (Розанов, Бердяев, Мережковский, Гиппиус) с его центральной идеей «одухотворения плоти», или попросту сакрализации блуда. Поэтому и на символе «золотого века» Достоевского изображена банальная прелюдия к половому акту «богини» и смертного. Это и есть та легендарная «двойственность Достоевского», сочетание «идеалов Мадонны и Содома» в одном «великом сердце», с который этот духовно больной человек носился всю жизнь, как с писаной торбой. «…иногда и сатана, как читаем, преобразуется в ангела света (II Кор. XI, 15), чтобы искушать тех, кого нужно таким образом научить или кого справедливо обольстить. Поэтому необходимо особое милосердие Божие, чтобы кто-либо в то время, как считает в числе своих друзей добрых ангелов, не имел на самом деле мнимыми друзьями злых демонов и терпел в их лице врагов тем более вредных, чем они хитрее и коварнее. И кому это особое милосердие Божие необходимо, как не крайне жалкому человеческому состоянию, на котором лежит такой гнет неведения, что оно легко обманывается демонским притворством? Нет никакого сомнения, что и те философы в нечестивом граде, которые утверждали, что имели богов своими друзьями, натолкнулись на злых демонов, которым подчиняется весь тот град, имея разделить вместе с ними вечное наказание. Это с достаточной ясностью показали сами почитаемые ими тем священнослужением или, вернее, святотатством, которым их считали должным почитать, и теми безнравственнейшими играми, в которых прославляются их преступления, которыми считали должным их умилостивлять; так как они же и установители, и исполнители этих безобразий» (блж. Августин. О Граде Божьем. 19:9 / Блаженный Августин. Творения. Т.3. СПб., «Алетейя»; Киев, «УЦИММ-Пресс», 1998. С.335-336).

На эту-то гностическую «диалектику» в себе и медитирует «Созерцатель» (1876 г.) Ивана Крамского в толковании Достоевского.

«Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а так, какое-то созерцание. <…> Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а  может быть, случится и то и другое вместе» (Достоевский Ф. Братья Карамазовы / Д.,XIV,116-117).

То есть, столь возвышенно («религиозно») гностик «созерцает» свое падшее естество, открытое двум нравственным безднам: «христоподобному» добру и демоническому злу, и поклоняется первому как язычники эллины – восходящему Солнцу, почитая евангельского Христа за «идеал» гуманизма, то есть, высшую (божественную) степень нравственного развития человеческой природы. И по причине этой бесовской прелести (ожидания от себя повторения этого рекорда «нравственного самосовершенствования») он (гностик) постоянно срывается в противоположную бездну греховной скверны, в сексуальную распущенность, в частности.

Александр Буздалов