«Одухотворение плоти»

Пушкин А.С. Автопортрет в монашеском клобуке с бесом (1829). Фото: http://www.pushkin-art.ru

В своей статье «Ко­гда ре­ли­ги­оз­ное чувст­во го­во­рит язы­ком плотс­кой любви» свящ. Георгий Селин сообщает весьма любопытные сведения об обстоятельствах написания А.С. Пушкиным стихотворения «В часы забав и праздной скуки…» (1830), обращенного к будущему святителю Филарету Московскому, которое традиционно преподносится как образчик так называемой «православной культуры», то есть, как пример основополагающего влияния церковности на отечественную культуру, в частности, на русскую классическую литературу, которая, дескать, сформировалась на ценностях Православия и (чаще опосредованно, но в данном случае – непосредственно) транслировала их в высокохудожественной форме.[1] Так вот исторические сведения, которые о. Георгий приводит, мягко говоря, ставят под сомнение данную трактовку содержания этого произведения, то есть, обнаруживают иные предикаты, которые в него вкладывал сам автор (и что одно является объективным содержанием любого дискурса), а не те мифические (ортодоксальные) смыслы, которые пытаются в него вложить идеологи означенной «синергии» светской культуры и Церкви.

Итак, «ко­гда ре­ли­ги­оз­ное чувст­во го­во­рит язы­ком плотс­кой люб­ви, то­гда рож­да­ют­ся та­кие сти­хи:

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…

Даль­ше ци­ти­ро­вать не бу­ду. Не столь­ко по­то­му, что даль­ше идёт текст [категории] 18+, сколь­ко по­то­му, что цель, ра­ди ко­то­рой я об­ра­тил­ся к этим сти­хам, не в них заключается, а в том, как их понимает пушкиновед Валентин Семёнович Непомнящий. Что он делает? Соединяет строки этого стихотворения со строками стихотворения, посвященного митрополиту Филарету, и говорит следующее. “Два стихотворения (строки из первого обозначены мною единицей, а строки из второго двойкой. — Г.С.) помечены одним днем, 19 января (1 февраля н.ст. — Г.С.) 1830 года. Завершение их — кто знает — разделяется, быть может, какими-нибудь часами:

1: Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, (18+)
2: Бывало, лире я моей / Вверял изнеженные звуки… (митр. Филарету)

1: Восторгом чувственным, безумством, исступленьем… (18+)
2: Безумства, лени и страстей. (митр. Филарету)

1: О как милее ты, смиренница… (18+)
2: И силой кроткой и любовной / Смиряешь буйные мечты. (митр. Филарету)

1: И делишь наконец мой пламень… (18+)
2: Твоим огнем душа палима… (митр. Филарету)

Две темы излагаются почти одним языком. Религиозное чувство говорит языком любви, и наоборот: как в «Песни песней» (везде курсив Непомнящего. — Г.С.)”».

Иными словами, поскольку Непомнящий как филолог к нуждам «православной культуры» равнодушен, он рассматривает «духовное» стихотворение Пушкина с чисто художественной точки зрения, и поэтому не видит в нем какой-то принципиальной разницы со стихотворением откровенно эротического содержания. И то, и другое для него – «бессмертные памятники» классической русской поэзии, имеющие одинаковую духовную ценность вполне религиозного (в данной системе координат) значения. Стихотворения митрополиту и одной из «девушек» Пушкина написаны не только «одним языком», но и с одинаковым «религиозным чувством».

Сказать, что Непомнящий, тем самым (своей трактовкой этого «бест оф зе бест» «православной культуры») делает последней «медвежью услугу», значит, не сказать ничего. Он наносит по ней столь сокрушительный удар, что тут даже комментарии о. Георгия (замечательные по своей иронии) уже не требуются, потому что если Пушкин одновременно писал «исповедь» архиерею и, как теперь говорят, «легкое порно», то христианская цена этой «исповеди», сами понимаете, не просто сильно девальвируется, но переходит к отрицательным значениям (как стоимость сланцевой нефти в США в пиковые дни кризиса, когда собственники этой нефти, хранилища которых уже переполнены, сами готовы заплатить тем, кто у них это добро, наконец, заберет).  

Хуже всего то, что Непомнящий совершенно прав (на счет единства языка и «святости чувств» поэта в обоих стихах). Единственное, что может хотя бы отчасти спасти положение (с точки зрения концепции «православной культуры», которая рушится прямо на глазах), это «правильная» («ортодоксальная») хронологическая расстановка последовательности написания этих стихотворений, пусть даже в течение одного дня. «Спасительным», разумеется, тут был бы такой порядок, чтобы сначала была написана эротика, а потом – покаяние, что можно было бы трактовать как раскаяние и в этой эротике. И, в принципе, общий мифический характер «православной культуры», позволяет, конечно, с легкостью осуществить и такую манипуляцию. То есть, закончил Пушкин изящно описывать свои сексуальные «забавы», и тут же стукнул себя в лоб кулаком, дескать, что же это я, окаянный, такое творю – и давай изливать скорбь о гресех своих в покаянном «псалме»... Для тех же, кто мифологии предпочитает объективную реальность (или, перефразируя самого Александра Сергеевича, кому «тьма низких истин дороже нас возвышающего обмана», хотя бы эта истина и втаптывала нас во тьму), или, собственно, для православных христиан, никакая хронология в данном случае, увы, ничего не может принципиально изменить, исправить эту плачевную ситуацию.

«”Завершение их [стихотворений] — кто знает — разделяется, быть может, какими-нибудь часами”, — пишет пушкиновед. Допустим, так и было. Тогда уместно спросить, а какое из стихотворений было написано первым? То, что обращено к митрополиту Филарету, или то, что посвящено смиреннице? Позвольте предположить, что первым было написано “Нет, я не дорожу…”. Почему? Потому что физическое наслаждение влечёт за собой духовный рост, как говорит Бааль Шем Тов [Бааль Шем Тов, или БеШТ (1698–1760) [каббалист, основатель хасидизма, учит: “Не отвергай красоту девушки, но стремись, чтобы признание красоты возвращало тебя к её источнику — Богу. Если человек овладеет этой мудростью, то его физическое наслаждение будет влечь за собой и духовный рост”]» (свящ. Георгий Селин). Здесь о. Георгий проводит очень точную историческую параллель, которая позволяет ему достоверно классифицировать то собственное идеологическое содержание «духовного» стихотворения Пушкина, о котором мы говорили вначале и которое одно нас должно интересовать: и с точки зрения Христианства  как религии Истины, и с точки зрения объективной науки.

Чтобы еще более «раскрыть тему» (вывести на свет истины «тьму низкого»), нам потребуется привести дополнительные исторические примеры аналогичного оксюморона «духовного» и эротического, что (скажем, забегая вперед) является весьма распространенным феноменом в области религиозности этого типа. Поэтому и аналогия, которую проводит о. Георгий (между Пушкиным с его масонским опытом и каббалистом XVIII в.), столь уместна. 

Как мы видим из приведенной цитаты каббалиста, эрос и «духовность» оказываются здесь «в одном флаконе» далеко не случайно. Сексуальная жизнь рассматривается как один из неотъемлемых атрибутов жизни духовной. Объясняется это тем, что то, что гностик внутренне переживает как «религиозность» и «духовность», в его случае само является сублимированной формой тех же греховных страстей, что непосредственно выражаются в его сексуальной распущенности. Поэтому тут вообще нет никакого противоречия, «сочетания несочетаемого», «парадокса» и т.п., потому что и то («духовность» и «религия» гностика), и другое (его блуд) суть одни и те же греховные страсти, лишь выраженные в различной форме. «Прелесть» (состояние религиозного самомнения, в котором пребывает гностик) «есть повреждение естества человеческого ложью. <…> Оно — плотское мудрование [Рим. 8:6] и лжеименный разум [1 Тим. 6:20], которыми заражен весь мир, не признающий своей болезни, провозглашающий ее цветущим здравием. Оно — плоть и кровь, которые Царствия Божия наследити не могут [1 Кор. 15:50]. <…> Второго рода прелесть — собственно “мнение” — действует без сочинения обольстительных картин: она довольствуется сочинением поддельных благодатных ощущений и состояний, из которых рождается ложное, превратное понятие о всем вообще духовном подвиге. Находящийся в прелести “мнения” стяжает ложное воззрение на все, окружающее его. Он обманут и внутри себя, и извне. Мечтательность сильно действует в обольщенных “мнением”, но действует исключительно в области отвлеченного. <…> Эти разнообразные ощущения являются от действия утонченных тщеславия и сладострастия: от этого действия кровь получает греховное, обольстительное движение, представляющееся благодатным наслаждением. Тщеславие же и сладострастие возбуждаются высокоумием — этим неразлучным спутником “мнения”. Ужасная гордость, подобная гордости демонов, составляет господствующее качество усвоивших себе ту и другую прелесть. Обольщенных первым видом прелести гордость приводит в состояние явного умоисступления; в обольщенных вторым видом она, производя также умоповреждение, названное в Писании растлением ума [2 Тим. 3:8], менее приметна, облекается в личину смирения, набожности, мудрости, — познается по горьким плодам своим» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Аскетический опыты. О прелести / Полн. собр. твор. святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2006. Т.1. С. 214-233).

Так вот суть в том, что у Пушкина мы обнаруживаем эту химеру «святого сладострастия» не по какой иной причине, как по той, что и его «духовность» носила тот же гностический («лжеименный») характер, что и религиозные выкладки каббалиста. Как десять лет назад (до написания рассматриваемых стихотворений) увлечение молодого Пушкина масонством сопровождалось блудом, так ничего в этом отношении принципиально не поменялось и после формального разрыва поэта с той сектой, в которой он некоторое время состоял. То есть, порвать-то с тайной ложей он порвал, но масонские идеалы «духовной свободы» вполне в себе сохранил (как подавляющее большинство представителей образованного общества того времени). И одновременное написание этих дискурсов – лучшее тому доказательство. Собственно говоря, у Пушкина есть другой стих, в котором даже метод параллельного цитирования применять не требуется, чтобы увидеть, что поэт «мистически» переживает свое либидо («Ты богоматерь, нет сомненья…» (1826)).  И это, повторим, довольно банальная ситуация в области «духовной жизни» и квазирелигиозной идеологии этого типа.

«Они [Карпократ и его последователи] проводят развратную жизнь <…> в своем безумии дошли до того, что говорят, что им позволительно делать все безбожное и нечестивое, потому что, говорят они, только для человеческого мнения есть добрые и худые дела. И души до тех пор должны переходить из одних тел в другие, пока узнают всякий образ жизни и всякого рода действия, (если только кто–либо в одно переселение зараз не совершит всех тех действий, о которых нам не следует не только говорить и слушать, но даже помышлять и верить, чтобы такие дела водились между нашими согражданами) для того, чтобы как гласят их сочинения, их души, испытанные во всяком образе жизни, при своем исходе не нуждались более ни в чем…» (свщм. Ириней Лионский. Против ересей. Кн.1, гл. XXV,3-4 / Св. Ириней Лионский. Против ересей. Доказательство евангельской проповеди. СПб., изд. Олега Абышко, 2008. С.97-98).

«С кого итальянские живописцы писали изображения святейших жен? – С своих любовниц. Знаменитые Мадонны Рафаэля выражают самое утонченное сладострастие. Известно, что Рафаэль был развратнейший человек, желал выразить идеал, который действовал бы на него наиболее сильно, и нередко кидал кисть, чтоб кинуться в объятия предстоявшей ему натурщицы. — Другие живописцы, которых талант был грубее, нежели талант Рафаэля, выражали сладострастие на своих мнимых иконах гораздо ярче; иные выразили уже не одно сладострастие, но и бесстыдство, неблагопристойность. Иконы некоторых святых мужей списаны с женщин, как, например, знаменитое изображение Иоанна Богослова, написанное Доминикенем. Иконы некоторых мучеников итальянские любострастные живописцы написали с своих товарищей разврата, после ночи или ночей, проведенных ими беспорядочно, когда это поведение напечатлелось на изнуренных их лицах. Все движения, все позы, все физиономии на итальянских картинах, или вообще на картинах, написанных западными еретиками и изображающих священные предметы, — чувственны, страстны, притворны, театральны; ничего в них нет святого, духовного; так и видно, что живописцы были люди вполне плотские, не имевшие ни малейшего понятия о состоянии духовном, никакого сочувствия к нему, и потому не имевшие никакой возможности изобразить человека духовного живописью. Не имея понятия о том, какое положение принимают черты лица углубленного в свою молитву святого мужа, какое положение принимают его глаза, его уста, его руки, все тело его, — они сочиняют в невежественном воображении своем произвольную, невежественную мечту, сообразно этой мечте устанавливают натурщика или натурщицу, — и отличная кисть изображает на полотне совершенную нелепость так, как красноречивейший оратор по необходимости должен бы был произнести самую бестолковую речь, если б заставили его говорить о предмете, вовсе не известном ему» (свт. Игнатий (Брянчанинов). Понятие о ереси и расколе / Полн. собр. твор. святителя Игнатия Брянчанинова. М., «Паломник», 2002. Т.4. С.468-469).

Подобную «театральность» и разговор о «предмете, вовсе не известном ему», мы и наблюдаем в «духовном» стихотворении Пушкина, обращенном к владыке Филарету. Поэтому оно и написано тем же языком «пламенных» страстей, что написанное часами ранее эротическое стихотворение. Собственно говоря, мы имеем здесь тот же самый алгоритм создания произведения искусства, что и в описанном случае гениев Ренессанса. Как там «иконы мучеников итальянские любострастные живописцы написали со своих товарищей разврата, после ночи или ночей, проведенных ими беспорядочно, когда это поведение напечатлелось на изнуренных их лицах», так и Пушкин изобразил христианскую исповедь и покаяние после сочинения эротического стихотворения, то есть сделал примерно такую же гностическую карикатуру на Христианство.

В продолжение аналогии можно привести пример «религиозной жизни» хлыстов как «других живописцев, которых талант был грубее, нежели талант» Пушкина, и которые поэтому (исторически параллельно с ним) «выражали сладострастие на своих мнимых иконах» (в своей лжехристианской жизни гностиков) «гораздо ярче».  «То не грех, говорят хлысты, когда брат и сестра по указанию "духа" сходятся на "духовные" сожительства; не грех, когда эти "духовные" сожительства будут и далеко не духовными; не грех, когда этим "духовным" браком брачуются и самые близкие родственники; не грех, когда эта "духовная" любовь примет и такие противонравственные, гнусные действия, как радения, свальный грех и пр. Плотское возбуждение, которое является, как следствие усиленного раздражения нервов после усиленного беганья "на кругу", кощунственно считается действием "накатившего" на сектантов "Св. Духа"... Дети, зачатые от этого греха, богохульно признаются зачатыми по наитию "Св. Духа", родившимися "не от крове, ни от похоти плотские, ни от похоти мужеския, но от Бога"; им усвояется название христосиков. Таким образом, с заповедью о безбрачии ради воздержания у хлыстов соединяется разврат» (Булгаков С. Расколы, ереси, секты и проч. / Булгаков С. Настольная книга для священно-церковно-служителей. Изд. 3-е. Киев, 1913. С.1669).

Всю свою жизнь пытался «религиозно» примирить «плоть и дух» (то есть, греховную страстность и «идеалы» Евангелия) Достоевский, не находя в себе сил победить страсти (не ведая, что сие «невозможно человекам» (Мф 19:26)) и не придумывая ничего лучше, как объяснить это той же гностической концепцией «духовного развития», «генетического роста личности», которой, дескать, онтологически необходимо пройти через стадию грехопадения для полноценного становления гностическим «богочеловеком».

«…на земле человек в состоянии переходном <…> человек переродится по законам природы в другую натуру <…> Сам Христос проповедовал, что будет до конца борьба и развитие <…> человек стремится преобразиться в я Христа как в свой идеал <…> Синтетическая натура Христа изумительна. Ведь это натура Бога, значит, Христос есть отражение Бога на земле. <…> Мы будем — лица, не переставая сливаться со всем, не посягая и не женясь, и в различных разрядах (в дому отца моего обители многи суть)» (Достоевский Ф. Записная книжка 1863-1864 гг. / Д.,XX, 173-174).

То же самое, по сути, «внебрачное слияние со всем» исповедовала и «свальная» религия хлыстов.

«…эта секта называется потому, что она управляется “христами”. <…> Иисус Христос не есть ипостасный, воплотившийся Бог, единственный Искупитель мира. Это один из христов, в котором пребывало божество, как пребывает и в последующих христах. <…> Нравственное учение сектантов состоит в отрицании брачной жизни и умерщвлении плоти. <…>  Неизбежным следствием этого является …крайний разврат» (Булгаков С. Расколы, ереси, секты и проч. Цит. изд. С.1667-1668).

Вот и у Федора Михайловича похожий религиозный казус получился:

«Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая <…> иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы» (Братья Карамазовы. Ч. 1, кн.3, гл. III / Д.,XIV, 100).

То есть, «сердце горит» утонченным сладострастием, а «человеку с высшим сердцем и умом» (с гностическим самомнением) кажется, что «идеалом» «истинного христианства», потому что «прелесть есть повреждение естества человеческого ложью», духовная болезнь умоисступления, полностью искажающего восприятие реальности.

Затем в эпоху «развитого декаданса» («религиозного возрождения» серебряного века) гностическая идеология «духовный свободы» «истинных исповедников Христовых», на которых уже «нет закона» и т.д. и т.п., вылилась в параноидальное учение о «священных телесах», об «одухотворении плоти» и «преображении мира» как исторической задаче, стоящей перед «церковью третьего завета». Об этом десятилетиями, не покладая рук, писали такие религиозные эротоманы, как Розанов и Бердяев, Мережковский и Гиппиус, и многие-многие другие.

«Новое общество должно принять и новое понимание христианства. <…> Надо показать новое содержание христианства. <…> Эта идея: “восстановление прав плоти”, идея борьбы с тем дуализмом, который выражается в духе и теле, [идея] что плоть наша священна, как и дух. Историческое христианство, не признавая этого, требует в этом смысле своего завершения. <…> кроме моральных и религиозных ценностей есть и другие вечные ценности человечества: интеллектуальные, эстетические, [половые. – А.Б.] и с этой стороны христианство должно быть восполнено» (Туган-Барановский М.И. Прения / Религиозно-философское общество в Санкт-Петербурге (Петрограде): История в материалах и документах (1907–1917). М., «Русский путь», 2009. Т.3. С. 349).

«В поле – сила, пол есть сила. И евреи – соединены с этою силой, а христиане с нею разделены. Вот отчего евреи одолевают христиан. Тут борьба в зерне, а не на поверхности, – и в такой глубине, что голова кружится. Дальнейший отказ христианства от пола будет иметь последствием увеличение триумфов еврейства. Вот отчего так “вовремя” я начал проповедовать пол. Христианство должно хотя бы отчасти стать фаллическим» (Розанов В. Опавшие листья. Короб первый / Розанов В. Уединенное. М., 1990, с. 129).

«Христианство не преобразило пола, не одухотворило половой плоти <…> Могущественная половая любовь была загнана внутрь, так как ей отказали в благословении, превратилась в болезненное томление, не покидающее нас и до сих пор. Аскетическое христианское учение допускает половую любовь лишь как слабость греховной человеческой природы. <…> Мы почти примирились с тем, что пол греховен, что радость половой любви  – нечистая радость, что сладострастие  – грязно. <…> Мы подходим к чему-то трудновыразимому словами, к области неизреченного, лишь в мистическом опыте постижимого. Это связано с одухотворением и преображением плоти. <…> Не “естественно” нужно соединяться полам, по законам природы и рациональной морали, а “сверхъестественно”, по божественным законам преображения плоти. <…> Всякая любовь и половая любовь есть уже сфера религиозной мистики. Мы упираемся в этой сфере в тайну и таинство. Брак есть великое таинство, соединяющее с Богом. Так смотрели все религии. <…> Плоть метафизически равноценна духу, и плотское в любви равноценно духовному. <…> Сладострастное томление есть, быть может, корень жажды победить в мире разделение, непереходимость граней между людьми, есть мистическое предчувствие блаженства всеобщего слияния в Боге» (Бердяев Н. Метафизика пола и любви / Бердяев Н. Новое религиозное сознание и общественность. С-Пб., 1907. С.185-186).

И, наконец, уже современный пример подобного изуверства – свадебная мистерия Ксении Собчак и Константина Богомолова как Гиппиус и Мережковского эпохи постмодернизма. Напомним кратко сюжет этого, одновременно, помпезного и фарсового мероприятия, если кто запамятовал или пропустил. После таинства венчания свадебный катафалк брачующихся проследовал на какой-то шабаш, где невеста приняла участие в стриптиз-шоу… Разумеется, и дипломированные пушкиноведы, и работники «православной культуры» возмутятся таким сравнением Пушкина и Собчак (хотя Богомолов все-таки театральный режиссер и даже поэт, то есть тоже «служитель муз», как и классик). Но мы вынуждены констатировать идеологическую однотипность этих ситуаций, идентичность мотивов этих поступков, совершенных по принципу «в здоровом теле – здоровый дух», или «здоровому духу (высокому сердцу) – здоровый секс». Как Пушкин написал в течение одного дня «духовный» стих к святому Филарету и эротический – к очередной своей пассии, так и Собчак за один день обвенчалась и исполнила для жениха (и всего честного Ютуба) танец «для взрослых». Поэтому и духовная цена их «религиозных» поступков примерно одинаковая, то есть отрицательная для Христианства.

По этой же причине Собчак ранее выступила в поддержку участниц феминистской группы «Pussy Riot», устроивших кощунственный «панк-молебен», на который их, в свою очередь, вдохновили ни кто иные, как все те же классики отечественного гностицизма. «Отвечая на вопрос корреспондента, Н.Толоконникова пояснила, что "перфоманс" в храме в феврале прошлого года был "действием скорее прорелигиозным, чем антирелигиозным". 

"Я достаточно серьезно интересовалась русской религиозной философией, и одно время я ее очень долго и упорно читала – Бердяев, Соловьев, Мережковский, эти кружки, которые собирались в начале ХХ века, Розанов. Они встречались с представителями официальной православной церкви и требовали модернизации православной церкви. И уже тогда представители официальной православной церкви воспринимали это все в штыки. Модернизации не случилось. И я чувствую себя просто продолжателем традиций этих русских философов..."» (Толоконникова собирается на службу в храм).

Таким образом, венчание в сценарии свадебной «мистерии» Собчак и Богомолова, где церковное таинство плавно переходит в стриптиз-шоу и прочий балаган, есть не что иное, как тот же «панк-молебен» «Pussy Riot» в православном храме, лишь растянутый в течение одного дня, выраженный опосредованно, или скрыто, а не напрямую. Объективно это является кощунством, но рефлексируется участниками как не только кощунственное действие (в отношении устоев канонической Церкви), но и как альтернативно (гностически) сакральное, «прорелигиозное». В еще более скрытой (сублимированной или неосознанной) форме примерами аналогичного «святого святотатства» являются половые «перфомансы» отечественной религиозной философии начала ХХ в. и русской классической литературы, в частности, написанные А.С.Пушкиным 19 января 1830 г. «духовное» и эротическое стихотворения.  

Александр Буздалов

___________________________________________________________

[1] «Русская литература – неотъемлемая часть православной культуры. Они неразрывно связаны. Православие в русской литературе открывается как всечеловеческая ценность, как высшее достижение человеческого духа вообще. <…> Православная основа отечественной литературы – это творения «иоанновского духа», стремившегося, в отличие от «фаустовского», не столько «утвердить свою волю, сколько исполнить волю Божию» [Казин А. Л. Философия искусства в русской и европейской духовной традиции / под общ. ред. В. П. Сальникова. СПб.: Алетейя, 2000. С. 7]. Русский религиозный философ Н. С. Арсеньев, обращаясь к русской литературе, отмечает «дух простоты и подлинности», который имеет религиозные корни, живет в Православной Церкви, во всех великих святых и подвижниках. <…> Именно это определяет духовную традицию русской культуры, высоту ее религиозной жизни. В величайших творениях русских писателей Н. С. Арсеньев выделяет главную особенность их подхода – «покоряющую внутреннюю целомудренность» <…> Этот внутренний стиль пушкинской поэзии коренится в основах русского народного духа, православной традиции благочестия. <…> Итак, Пушкин, затем Федор Достоевский дали миру на основе православной веры постижение гармонии, целостность мироощущения, осуществив свое великое призвание, и в этом их огромное значение.<…> Православное мировоззрение позволило русским художникам слова выйти на вселенское и вечное» (Довыденко Л. Вера в русской литературе).